Рецензия на фильм «Сады осенью»

Новый фильм Отара Иоселиани: певчий дрозд устал

Про то, что этот новый Дрозд тоже когда-то был певчим, я узнал из аннотации к фильму. В самом же фильме мы видим министра предпенсионного возраста, который коротает служебное время в качестве "вручанта", "открыванта" сельскохозяйственных выставок и "встречанта" с афро-азиатскими коллегами. Иногда этот Венсан заседает в служебном кабинете, играя в карты, или отчитывает жену (или любовницу?) за склонность транжирить деньги. В аннотации пишут, что когда-то он принес много пользы в качестве ученого, но от его продуктивных занятий зоологией в фильме остались только следы в виде большого количества коров, овец, кабанов, одного тукана и одного вечно мурлычащего гепарда.

Когда-то такое существование должно было закончиться. Оно и закончится отставкой. Придет другой министр, не более деловой. А Венсан лишится любовниц, министерской квартиры и образа жизни, к которому привык. И начнется для него другая жизнь, явно более симпатичная автору фильма: надо сменить костюм на свитер, машину – на попутный мотороллер, спальню – на диван, а служебный кабинет – на застолье с приятными сердцу людьми с перерывами на необременительные садовничьи заботы. К финалу картины участь Венсана разделят все наследники его кабинета – все станут "бывшими" и потому, по логике фильма, более нормальными.

Все это происходит на фоне постоянно бушующего народа: улицы города, похожего на Париж, заполнены красными флагами, радикальными лозунгами и революционными песнями, исполняемыми по-русски: "Вставай, проклятьем заклейменный" и "Вихри враждебные веют над нами". Иногда во французскую речь вплетаются обрывки русских фраз и немецких песенок времен III рейха. Все овеяно легким привкусом абсурда – это фирменный ракурс, в котором Иоселиани рассматривает окружающий мир.

Режиссер, тем не менее, явно меняется. Если раньше я с полным основанием писал, что поселившийся в Париже Иоселиани всюду носит с собой свою Грузию, как черепаха панцирь, то "Сады осенью" – едва ли не первая его картина, где грузинский акцент почти неразличим. На смену ему пришла изящная игра с классическим франко-итальянским кино: в чуть меланхолическом, с прищуром, бытописании чувствуется иронически отстраненная манера франко-русского аристократа Жака Тати, в замечательно сыгранном прологе у гробовых дел мастера появляется прямо-таки вставший из гроба итальянский аристократ Тото. И впервые в кино Отара Иоселиани Франция окончательно одержала победу над Грузией. Хотя все общее, что есть в природе прославленного артистизма как грузин, так и французов, конечно, осталось.

Сам Иоселиани появляется в кадре даже чаще, чем обычно, воплощая свой постоянный образ эпикурейца, аристократа духа и художника, пренебрегающего суетой жизни и приверженного вину, в котором истина. И чем дальше, тем больше к его застолью приходит людей, еще недавно погрязших в пустой суете, а теперь сбросивших с себя этот морок, чтобы вернуться к человеческому естеству. К дружескому единению. К "поднимем бокалы, содвинем их разом".

В этом движение фильма и в этом проблема его буксовки. Он весь, от первого до последнего кадра, напоминает застолье, когда люди в кадре, словно прогреваясь и вместе с вином впуская в себя остатки человеческого, начинают ощутимо тормозиться. И если первая треть картины вызывает восторг парадоксальностью и смысловой наполненностью всех без исключения кадров, то в дальнейшем между экраном и залом случается подобие ритмического разлада. Так бывает, когда к застолью придет трезвый: очень скоро происходящее он начнет ощущать совершенно неадекватно росту числа пустых бутылок. И уж точно – в другом ритме. И вот уже буйное веселье ему кажется замедленной киносъемкой, и вот уже открывается взгляду масса необязательного и многажды повторенного. Так и в фильме хаотическое движение человеческой взвеси с какого-то момента лишается многослойного смысла, становится убаюкивающе монотонным. Наверное, для нормального восприятия такого кино надо по ходу сеанса обносить зрительный зал чарками, как это делают в оперетте "Летучая мышь", – чтобы публика синхронно набирала градус, на который рассчитана или под которым сделана та или иная часть фильма.

Как всегда, Иоселиани понимает кинотворчество как создание атмосферы, дружественной аристократу духа, интеллектуалу, эрудиту и ценителю искусств – род эскейпизма. Это атмосфера, богатая контекстами: она соткана из классического музицирования, живописных и кинематографических ассоциаций, и в ней неизбежно присутствуют отзвуки социальных и политических реалий. К демонстрациям народа, вечно грозящего скинуть дармоедов, добавим весьма внятную мелодию этнических катастроф, уже разразившихся на новой родине режиссера и угрожающих всей европейской цивилизации. Иоселиани явно еще не определился, как быть с этой проблемой. С одной стороны, в эфире "Эха Москвы" он только что клеймил французское правительство за насильственную депортацию незаконных иммигрантов из стран Африки, утверждал, что это позор Франции. С другой же стороны, в своем новом фильме он дает выразительные картины нашествия этих иммигрантов, быстро превращающих Париж в перенаселенную коммуналку с плебейскими нравами, пролетарской демагогией и привычкой лить помои на головы прохожих. Сцена эта – одна из самых колоритных, в ней добродушный юмор впервые вытесняется раздраженным сарказмом. После нее действия французского правительства по сохранению этнического облика и культурных традиций своей страны кажутся закономерными и необходимыми. Так практика фильма вносит существенные поправки в теории его автора. И точно так же жизнь, возможно, однажды внесет поправки в традиционный либеральный кодекс гуманизма.

А самое большое озорство, которое позволил себе Иоселиани на этот раз, заключено в Мишеле Пикколи, обряженном в седой парик и старушечью юбку и изобразившем в фильме маму героя, при этом, не сменив ни фирменного тембра голоса, ни походки. Это – уже чистый образец искусства для искусства, потому что на этом месте могла бы оказаться любая актриса Франции или Грузии, и фильм от этого ничего бы не потерял, как ничего бы и не приобрел.

Просто еще одна застольная шутка, ближе к финалу, после которого все падают под стол спать.