«Зрителю *****, в срок ты снял фильм или нет»: интервью с Ильёй Найшуллером

Мы поговорили с Ильёй о его главных кошмарах, сборах «Никто», проблемах жанрового кино в современной России, а также о том, чем клипы лучше короткометражных фильмов.

Вы писали, что Boy is Dead — это история про зло, которое таится в каждом человеке, вынужденном работать в коллективе из людей, с кем ему не по пути. Это какие-то абстрактные переживания или они основаны на конкретном реальном опыте?

Думаю, у всех это бывает. Мне, правда, никогда не хотелось в моей группе кого-нибудь убить.

Эх, про это был как раз следующий вопрос.

Это просто такой максимализм, нужный, чтобы сделать интересную историю. В любом коллективе всегда есть трения, и в споре рождается правда — я в это очень верю. Если говорить про группу — у нас всегда было много споров, но благодаря этим спорам мы находим что-то, что нам всем очень нравится. И это классный процесс.

В данном случае история про девочку, которая смотрит на вещи не совсем реально. Понятно, что если большая часть группы решила уйти в попсу и они счастливы при этом, им кайфово, то совет и любовь, просто не надо с ними находиться. Мне нравится в этой работе то, что в конце она принимает, может, некрасивое, но очень правильное решение — чтобы не дойти до точки невозврата. Она видит, что может быть, и вовремя останавливается.

Я заметил, что когда в одной из сцен героине протягивают пластинку с альбомом Boy is Dead, там видно список песен — и это на самом деле песни с вашего альбома Shorten the Longing.

Мне кажется, это очень классная «мета», подмигивание такое — мы ведь реально теперь играем далеко не ту «панкуху», с которой начинали. Я знаю, что мы стали делать музыку гораздо более доступную, но при этом не потому, что хотели больше заработать. Я просто потащил всех в эту сторону, ведь понял, что в мире столько всего хорошего, а я, как дурак, был зациклен. До 23-24 лет для меня ничего не существовало, кроме…

…«панкухи»?

Кроме панк-рока, да. Всё, что не панк, для меня было чушью. Мои глаза не были открыты на мир. И когда я услышал всё другое прекрасное, вдруг понял, что надо делать то, что сердце велит. А будут поклонники или не будет поклонников, будет продаваться или не будет продаваться — ***** [плевать].

Я общался с людьми, которым нравятся наши ранние вещи, и они говорили: «Ну вы, конечно, совсем попсовые теперь». Ну, наверное. Я не могу сказать, что мы совсем уж попсовые — те же мрачные тексты, ничто не ушло. Просто я наконец-то прочувствовал то, что мне всё время нравилось — когда в сладкой обёртке скрывается более мрачная история. Все мои любимые исполнители — мастера этого дела. У них музыка более такая, танцевальная, мажорная, а на самом деле, если слушать текст, там же творится полный ******.

Любимый пример — Every Breath You Take группы Police. Абсолютно попсовый хит про любовь, но чуть-чуть копнуть — а это на самом деле песня про сталкера. Мне нравится эта субверсия ожиданий.

Илья Найшуллер на съёмках клипа Boy is dead. Фото: Герман Скворцов

Я сразу вспомнил про Pumped Up Kicks (песня группы Foster the People, в которой поётся о массовом убийстве в школе. — прим. ред.).

Абсолютно. В Pumped Up Kicks вообще всё на поверхности. You better run run run, Faster than my bullet — текст даже не двоякий. Просто мелодия весёлая.

В этом есть какой-то очень правильный панковский дух. Когда ты делаешь на поверхности доступную музыку, которая на самом деле в себе держит всё ту же энергию и мировоззрение.

Наталья Ионова на съёмках клипа Boy is dead. Фото: Герман Скворцов

То есть в вашем случае панк просто трансформировался?

Да. По звуку [альбом Shorten the Longing] другой, конечно. Причём я, когда в конце его послушал, понял, что каждая песня в нём — про любовь. Я становлюсь старше, более романтичным, мягким, сентиментальным. Мне нравится эта трансформация, я кайфую.

Одно дело когда тебе 23, и ты ******* [делаешь] панк-рок. Это очень натуральное состояние души. А в 37 на сцене ******* [играть] панкуху и быть злым — уже не то.

У меня так уж сложилось — мне очень повезло, — что я могу назвать себя счастливым человеком. Во мне всё ещё много агрессии, меня многое в мире злит — куча несправедливости и ***** [фигни]. Но всё это можно преподносить в более конструктивной форме. Одно дело — орать и пытаться людям что-то доказать. Другое — когда ты даёшь им сладкие мелодии. А я очень люблю мелодии. Мы в группе очень гордимся текстами нашими и тем, что у нас классные мелодии.

Забавно, что у вас этот переход как будто бы случился одновременно и в музыке, и в кино. Если «Хардкор» был абсолютно панковским, то в «Никто» та же самая энергетика выражена в более сдержанной форме.

Это просто взросление. Учишься упаковывать все яркие эмоции в более интеллигентную упаковку.

Не знаю, правда, что у нас дальше будет с музыкой. Мы начали следующий альбом писать, и там пока полный разброс: он будет и жёстче, чем первый, и мягче, чем последний. Я просто люблю, когда выходишь на сцену и играешь двадцать разных песен.

Это как, знаешь анекдот про AC/DC? К ним подходит журналист и спрашивает: «Почему вы уже 13 лет поёте одну песню?» А музыкант такой *стучит по столу*: «Нет! Это бред! Вообще-то 20 лет»

Я вот хочу, чтобы разное было — и поорать, и потом что-то более спокойное [исполнить].

Наталья Ионова на съёмках клипа Boy is dead. Фото: Герман Скворцов

Так даже какой-то нарратив складывается.

Да. Весь мир наш — это контрасты, хорошее-плохое, вверх-низ, всё разное. Если, конечно, не живёшь в Северной Корее — там чуть по-другому.

Все мы испытываем огромную палитру эмоций. И хочется, чтобы музыка это хоть чуть-чуть отражала как-то.

Сложно не заметить, что Boy is Dead очень отличается от остальных работ в альманахе «Кошмары музыкантов» — хотя бы потому, что это клип, а не короткометражный фильм. Вы ведь знали концепцию альманаха и намеренно от неё отошли?

Да, знал. Мне просто не нравится снимать короткий метр. Это не мой жанр: мне не интересно их смотреть, мне точно не интересно их делать. Когда ребята [авторы альманаха] пришли, я им сказал: «Единственное, что мне интересно в данном контексте, — снять клип для своей группы. Тогда я понимаю, зачем это делаю». Так получилась взаимовыгодная штука: они поработали со мной, как и хотели, я получил возможность снять клип для группы.

Zebra и МТС вообще — большие молодцы. Особенно МТС: большая корпорация, у которой всё, в общем-то, неплохо, вкладывается в жёсткие взрослые истории. Это требует некоторых яиц. Круто, что они у них есть. И здорово, что они поддерживают творчество. Без всякого продакт-плейсмента, просто «на, ребята, деньги, в конце только повесьте наш логотип».

У короткометражек, конечно, есть большой плюс — они позволяют раскачивать режиссёрскую мышцу. Но проблема и минус их по сравнению с клипами в том, что ты делаешь тот же самый короткий контент, классно прокачиваешься — готовишься, снимаешь, монтируешь, проходишь все эти этапы — но при этом короткометражку никто не смотрит.

Илья Найшуллер на съёмках клипа Boy is dead. Фото: Герман Скворцов

В этом смысле любопытно, что среди всех работ в альманахе Boy is Dead первым начал собирать хорошие просмотры — хотя в нём нет известных лиц типа Morgenshtern‘a или Хаски.

Да времени нет у людей. Нет внимания. Внимание исчезло. Посмотреть 25-минутный фильм — это уже серьёзно. Это не за обедом включить быстро на телефоне на 5 минут посмотреть клип. Клипы всегда будут больше собирать просмотров, потому что они удобнее.

Не говоря уже о том, что когда у тебя есть энная сумма денег на 5 минут и та же на 25 минут, у тебя концентрация «зрелища» будет больше в пяти минутах — по понятным причинам. Поэтому юным режиссёрам я бы рекомендовал снимать клипы. Да, ты не режиссируешь актёров, разговаривающих друг с другом, но зато получаешь ту же практику и понимаешь, как рассказать историю за минимальное количество времени. Мне очень понравилось, как Ридли Скотт — который снял миллион рекламных роликов до своего первого фильма — сказал, что перед тем, как снимать кино, он понимал ценность каждого кадра. Потому что в рекламе у тебя есть 30 секунд — и, хоть убейся, ты должен рассказать историю. Это учит тебя творческой экономии.

Меня этому как раз научили клипы. Я никогда не снимал такие, где просто вокалист в кадре поёт всё время. Есть люди, которые такие клипы делают хорошо — но мне это просто неинтересно. Все мои клипы сюжетные. И когда ты должен рассказать сюжет за 3 минуты — это интересно. Это творческий вызов.

Как раз хотел про это спросить: при том что вы не жалуете короткометражки, у вас все клипы — да, сюжетные, по сути, это маленькие фильмы. Почему так? Какая-то врождённая тяга к нарративности?

Да, думаю. Но ещё просто, когда я в детстве начал смотреть клипы и вообще стал обращать на них внимание, они все захватывали меня не поющими лицами артистов, а идеей. Очень люблю, когда я не понимаю, что смотрю. У меня есть любимый клип — Sabotage у Beastie Boys, который снял Спайк Джонз. Я столько раз его в детстве смотрел и не понимал, что это: реклама какого-то старого коп-шоу? Я был в восторге.

И если посмотреть Boy Is Dead, там заметно [влияние Sabotage]: всё начинается с такой VHS-хроники, потом нас переносит в настоящее. У меня любимый комментарий на Ютубе: «Что это за ноунейм-группа сняла клип для моей любимой группы Boy is Dead?» Здорово, что мы сделали такую маленькую вселенную.

Когда мы обсуждали детали, я понял, что ради такой простой истории — а история у нас очень простая — нужно столько всего придумать: эту группу, все их луки, обложку, старые и новые логотипы. Две недели мы просто делали разные варианты всего. Это было такое классное построение своего мира.

Анфиса Вистингаузен на съёмках клипа Boy is dead. Фото: Герман Скворцов

Кстати, не считая той самой первой сцены с VHS, Boy is Dead ведь целиком снят на плёнку. И это уже далеко не первая ваша работа с этим форматом. В то же время в интервью к «Никто» вы рассказывали, что и фильм хотели сделать на плёнку, но, мол, студия никогда бы не позволила.

Ну не «далеко» прям, у меня немного работ на плёнку — штуки 3-4. Короткометражка «Медик», Heartache, Boy is Dead, реклама «Точка-Банка». А, нет, 5 работ! Слушай, ничего себе, и правда много уже.

Просто когда ты делаешь фильм на полтора-два часа, очень много плёнки надо проявлять. Самое дорогое — это как раз проявка. Плёнка сама по себе недешёвая, камеры недорогие, но нужно больше света, более толковые операторы, плюс ты не видишь, что у тебя получится, пока не проявишь. И в этом большой кайф — ты перестаёшь смотреть на монитор в актёрских сценах и начинаешь смотреть собственно на актёров. Так раньше и снимали кино, и всё у них отлично получалось.

Так что плёнка — это здорово. Но на «Никто» мы с ней работать не могли, потому что тогда пришлось бы отказаться от чего-то, что не менее важно и что потом на посте не сделаешь. Учитывая, что если снимает хороший оператор на цифру, то можно потом добавить на монтаже эти слои зернистости.

В «Никто» весьма убедительное плёночное зерно, кстати, хоть фильм и на «цифру» снят.

Просто Павел [Погоржельский] — очень хороший оператор, мы с ним всё это проговорили, много раз тестили и знали, что будет.

Я люблю пластику плёнки, я вижу, как на ней люди по-другому выглядят, как двигаются иначе, как сама картинка становится более красочной и живой. Особенно когда снимаешь в простых декорациях — а мы в Boy is Dead специально искали такое совковое помещение, снимали где-то в ДК «Белые Дачи». Мы хотели эти бетонные стены — а они очень кайфово смотрятся на плёнке. Потому что во всех нас уже закреплён этот образ, такие коридоры мы привыкли видеть на плёнке, так их всегда снимали в старых фильмах. На цифре они смотрелись бы не так клёво.

Наталья Ионова на съёмках клипа Boy is dead. Фото: Герман Скворцов

Причём вы же снимаете даже не на 35-миллиметровую плёнку, а на 16-мм. И «Никто» тоже стилизован под 16-мм. Это чтобы создать такое ощущение чего-то немного «любительского»?

Не любительского даже, скорее ощущение такого чуть-чуть «грязного». Для меня оно просто более настоящее. В «Никто» история грязная, мрачная, и её хотелось подкрепить грязной картинкой.

Абсолютно не все фильмы этого требуют. Есть прекрасные фильмы, снятые на кристально чистую «цифру». Нет такого, что вот надо всегда снимать на эту камеру, на эти объективы, на эту плёнку. Тут просто вопрос задачи и конкретной истории. Каждый раз, когда делаешь кино, надо задавать себе вопрос: что ты хочешь показать зрителю? И, конечно, исходить из того, что позволяет бюджет.

Забавно, что если раньше — в условном «Лоуренсе Аравийском» — люди пытались скрыть дефекты плёнки (вроде зерна), то теперь эти недочёты стали частью стилевого решения.

Ну это, видишь, вопрос задачи. Это инструмент. Не каждой операции нужен такой скальпель.

Над Boy is Dead трудился Пётр Горшенин — главный в России эксперт по практическим эффектам (работавший над «Ночным дозором», «Особо опасен», «Вием» и «Последним богатырём»). И я когда смотрел клип, на всю эту классную резню, мне как фанату сплэттеров вроде «Зловещих мертвецов» или «Живой мертвечины» не давал покоя один вопрос. Почему у нас не делают чего-то такого в полнометражных фильмах? Ведь люди, которые умеют классно делать практические эффекты, явно у нас есть.

Жанровых фильмов мало. Жанровые фильмы — это тяжело: и для инвесторов, и для проката. Точнее, в теории тяжело. На практике — я продолжаю искать проекты жанровые для продюсирования, веду переговоры, какие-то вещи уже в процессе. Я знаю, что в какой-то момент буду продюсировать такое кино в России и оно будет популярным. Его просто надо снимать с правильным бюджетом, с любовью к жанру и с уважением к зрителю. Люди любят остросюжетные вещи. И если драма вся из кино ушла на стриминги и телек, то жанр никто не отменял. Просто важно продюсерски к этому правильно подходить.

Умеренный бюджет — крайняя важная штука. Я считаю, что отчасти «Никто» получился хорошим, потому что у нас был очень правильный бюджет и мы не тратили деньги на всякую херню. Мы в России к этому придём, и я жду этого момента.

При этом, когда у нас всё же делают хорошее жанровое кино — как «Папа, сдохни», скажем, — его просто не замечают, и оно не окупается.

Тут да, надо уметь продавать. Продавать кино — очень сложная работа. Нужно правильно называть фильмы, правильные делать плакаты, правильные делать трейлеры — пускай даже они нарушают дух фильма, главное, чтобы зритель пришёл в кино. Нужно продавать любой ценой, ведь люди в итоге получат хороший продукт и классно проведут время в кинотеатре.

Но, видишь, очень мало сценаристов, которые могут написать хорошую жанровую вещь. Мало режиссёров, кто может придумать, как это классно реализовать. Нет продюсеров, кто схватился бы за это и стал прям болеть этой штукой. На всю страну их очень мало, и они не могут сделать, скажем, тридцать хороших фильмов в год. Это невозможно.

Мария Горячева на кадре из клипа Boy is dead из альманаха "Кошмары музыкантов"

После «Никто» вы в интервью часто хвалили голливудский подход к съёмке кино — когда всё чётко, по расписанию, никого не задерживают. При работе над Boy is Dead ощутили контраст? Были ли какие-то проблемы серьёзные?

В принципе, съёмка — это одна большая проблема всегда. Нам платят за то, что мы решаем проблемы с ходу и из минусов делаем плюсы. Это никого не должно смущать, меня точно не смущает. Boy is Dead был сложным, потому что очень много кадров, а на них две суточные смены. Это очень тяжело для всех, это тяжело для актёров, которые должны быть в кадре. И ладно ещё в этой истории, где можно быть «убитыми», — бывает, что снимаешь сцены, где актриса должна выглядеть на пике своей излучаемой красоты, а она уже сутки не спит.

Мы вот «Вояж» когда снимали, там была суточная смена, и в конце 24 часов мы надевали на Сашу Паля взрывчатку, чтобы кровь из него брызгала. У меня есть фото с бекстейджа, где он сидит, спит, а ему 30 посадок взрывчатки вешают по всему телу.

Это сложно, и это пройдёт, только когда у нас появятся хорошие профсоюзы. Профсоюзы — это ответ. Как режиссёр — я за. Как продюсер я понимаю, что да, будет дороже. Но это путь. По-хорошему, тот же Boy is Dead надо было снимать в три смены.

С точки зрения того, как снимали в Америке и как снимали здесь — слушай, у меня здесь отличная команда, все всё знают и понимают (съёмки клипа осуществлялись основанной в 2013 году продюсерской компанией Ильи Найшуллера Versus Pictures, которая работает над производством кино, рекламных роликов и музыкальных видео. — прим. ред.). Всё было хорошо, кроме амбиций режиссёра, который хотел больше, чем можно было с этим бюджетом. Всё остальное — типичные издержки производства.

А вам часто хочется большего, чем позволяет бюджет?

Конечно. Задача любого режиссёра ведь не просто снять «в срок»: потому что зрителю ***** [всё равно], в срок ты снял или нет. Надо сделать максимально хорошо.

Это не значит, что нужно всем усложнять жизнь. Я очень уважаю продюсеров, я стараюсь быть очень production friendly. Думаю, все продюсеры, с кем я работал, подтвердят, что я всегда иду навстречу. Нет такого, чтобы я кричал или закатывал истерики, когда мне не дают то, что мне нужно.

В какой-то момент я понял, что это такой кайф — решать проблемы. Когда ты что-то просишь, тебе говорят «Нет», и ты начинаешь думать, а как сделать то же самое, как будто это что-то у тебя есть. Когда я начал понимать профессию, у меня это стало вызывать спортивный такой интерес: смогу ли я сделать это, не имея всего, что мне нужно? Иногда получается, иногда нет, но цель всегда должна быть максимальной.

Павел Деревянко на кадре из клипа Boy is dead из альманаха «Кошмары музыкантов»

Ограничения стимулируют творческий процесс.

Абсолютно точно. После «Хардкора» у меня была замечательная встреча с одной студией, на которой мне сказали: «Вот, Илья, представь, что мы даём тебе сто миллионов — чё хочешь снять?» И я не смог ответить. Я никогда не думал в таких масштабах. Я сказал, что вернусь, а мне не с чем было вернуться.

Скажи мне «10 миллионов» — я понимаю. Скажи «20, 30, 40» — я понимаю, что можно сделать. А когда дают полную свободу в плане финансов — не понятно, что делать. Должна быть творческая клетка, как я это называю. Когда ты в каких-то ограниченных креативных рамках должен придумать, как всё сделать. Многие наши любимые фильмы мы сделали, пройдя через эту творческую клетку и пытаясь максимально раздвинуть эти прутья.

А какой ваш худший кошмар? Как музыканта и режиссёра.

Как режиссёра — у меня есть один, он постоянно повторяется. Я вдруг оказываюсь на смене какого-то очень большого фильма, прям сверхмасштабного. Беру в руки сценарий и понимаю, что первый раз его вижу, а уже снимать надо через пять минут. И мне надо за это время разобраться, чё мы вообще тут делаем.

А там актёры большие стоят, декорации дорогие — чуть ли не палуба корабля, крейсера, настоящего причём, это всё не в павильоне, не на хромакее. Прям видно, что ******[конец], ставки огромные, бабки уже влиты, вот прямо сейчас надо начинать, если опаздываем — будет всё плохо. Это очень страшно. Я просыпаюсь с мыслью «слава богу, что я обычно всё-таки готов».

А если без сна — именно на уровне представлений — [худший кошмар] это снять фильм на «троечку» и полгода доводить его до «тройки с плюсом»: сделать звук правильный, правильную графику. Для меня это самое страшное. Из-за того что «Хардкор» мы снимали три года, я понял, как счастлив, — ведь я любил то, что я делаю. И не дай бог оказаться в ситуации, когда ты понимаешь, что получается говно, но ты обязан его закончить.

Поэтому я очень аккуратно выбираю проекты. Я лучше буду меньше снимать, зато никогда не окажусь в такой дурацкой ситуации.

Анфиса Вистингаузен на кадре из клипа Boy is dead из альманаха «Кошмары музыкантов»

Если раньше был Тимур Бекмамбетов, то благодаря «Никто» теперь вы стали восприниматься как «наш в Голливуде». Как вы к этому новому званию относитесь?

У меня нет какого-то конкретного мнения, как к этому относиться. Я рад, что могу там снимать, что я пришёл к тому, чего всю жизнь хотел. Мне всегда радостно, когда мои соотечественники меня поддерживают — в том числе из киноиндустрии. В последний месяц — не знаю, видимо, «корона» подействовала — я начал выходить из дома, на премьерах появляться, я хожу туда, и мне радостно видеть этих людей. И когда люди здесь, которых я очень уважаю, подходят ко мне и искренне радуются тому, каким получился фильм, прям говорят «Давай, Илюх, тебя обниму», мне это очень приятно.

И когда я в Интернете читаю, что люди гордятся фильмом — я тоже рад. Понятно, что рад в первую очередь за себя, но также и за то, что люди могут радоваться за других. Я-то давно это делаю. Для меня показательной была история с Кантемиром [Балаговым]: когда ему доверили снимать пилот сериала по The Last of Us, я дико кайфанул. Несмотря на то что сам хотел бы это делать и даже встречался 5 лет назад с продюсерами, когда они фильм [по The Last of Us] ещё хотели снимать. Но когда вышла эта новость, мне стало кайфово.

Круто же, что человек делал такие вот инди-фильмы не для широкой публики, а теперь снимает то, что увидит весь мир. Это вдохновляет, и это наверняка вдохновит следующие поколения.

Вы вот сейчас это сказали, и я понял, что на меня это странное чувство «объединения» тоже подействовало. У меня оно, правда, выражалось в том, что я каждые пару дней заходил на BoxOfficeMojo (сайт со статистикой по финансовым сборам фильмов. — прим. ред.) и проверял, как там «Никто», всё ли нормально. Я, кстати, из-за особенностей пандемийного проката в итоге и не понял: так нормально или нет?

Очень хорошо!

Ну всё, отлегло.

Скажем так: я знал цифры, которые должны были быть до пандемии. А вот пандемийные были более расплывчатыми — потому что примеров не было. Тем более мы выходили перед «Годзиллой против Конга», и все понимали, что если уж «Годзилла» не сделает того, что она сделала, то это будет проблемой для всех. Я рад, что на один уик-энд мы забрали такой титул [#1 в американском бокс-офисе]. Я бы хотел, конечно, чтобы мы собрали как «Годзилла», но я понимаю, что там другие бюджеты совсем, другой маркетинг, плюс это огромная горилла ****** [бьёт] ящерицу.

Но то, что люди возвращаются в кинотеатры, мне очень греет душу. Значит, всё у нас у всех будет хорошо.