Фестивальный режиссер Али Аббаси переплетает реальные убийства секс-работниц и нарывы традиционного религиозного общества.
Пока «Убийца “Священный паук”» добирался с Каннского смотра до нашего проката, режиссер фильма Али Аббаси из зарекомендовавшего себя фестивального автора превратился в постановщика нескольких эпизодов сериала «Одни из нас» (а точнее, последних двух). Аббаси — кинематографист иранского происхождения, но ни один из полнометражных фильмов на родине Али снять не удалось. Географический разрыв в «Пауке» воспринимается больнее всего: несмотря на национальную специфику предмета разговора, картина снималась в Иордании и выпускалась Данией (что, учитывая иранскую политику, на самом деле закономерно).
В паутину реальных событий Аббаси помещает героиню вымышленную: журналистка Рахини (Зара Амир Эбрахими) приезжает из Тегерана в Мешхед для написания статьи-расследования о серии убийств секс-работниц. Святой город не рад чужачке: еще в гостинице незамужнюю женщину не хотят регистрировать и нервно просят поправить платок на голове. Рахини нехотя препирается, но прячет волосы и машет редакционным удостоверением, чтобы наконец попасть в забронированную комнату. Сцена заселения выступает своего рода тизером хода последующей работы: полицейский не торопится делиться тем малым, что можно назвать уликами, выброшенные тела множатся, и даже родственники жертв не идут на контакт.
В начале нулевых в Мешхеде 16 женщин были убиты рабочим, ветераном и примерным семьянином Саидом (сыграл маньяка Мехди Беджестани) — никакого злого умысла, мужчиной двигали лишь благие помыслы и стремление избавить святыню от нечестивых. Обычно срок давности в 20 лет кажется солидным, особенно когда дело касается тру-краймов и перемены социальных настроений. Но контекст протестов против ношения хиджабов после смерти 22-летней Махсы Амини придает еще более трагичное и болезненное звучание картине Аббаси сегодня. Так просто придумано и так страшно смотреть — каждая жертва Саида была задушена платком.
«Паук» в целом отличает прямолинейность, артикулированность и ладная кройка материала: социальный дискурс кропотливо вшит в жанровую ткань, а каждый параграф фильма существует по определенным законам. Аббаси аккуратно дробит повествование вдоль и поперек. Двумя магистральными линиями становятся тревожные бдения журналистки и размеренные будни убийцы. Время от времени полюса разбивает краткое знакомство с будущими жертвами: униженные женщины, торгующие телом, чаще всего находятся и в опиумной зависимости, и в долгах. Мешхед зрителю представляется не куполами минаретов, а неосвещенными грязными улицами. В темных закоулках оказывается и Рахини: пытаясь разговорить потенциальных жертв или выставляя себя приманкой, героиня постоянно чувствует липкое ощущением опасности. Попытки журналистки докопаться до истины сопровождаются хроническим унижением, скабрезностями от вышестоящих мужчин и тотальным безразличием, которому, впрочем, не удается сломить дух женщины. Эбрахими — выдающаяся артистка, которая чаще молчит и ждет, пока заговорят другие, но каждую паузу заполняет абсолютной осмысленностью (роль отмечена призом в Каннах). Другой стороной притяжения внимания режиссера становится методичный быт Саида, обеды с детьми и адреналиновые ночные гонки за возмездием. Аббаси не любуется ни насилием, ни насильником (чем, в общем-то, бесконечно грешат тру-краймы): эпизоды убийств вычерчены с неподдельным отвращением. Но режиссеру не удается до конца вывести противоречивость фигуры — лишь противоречивость восприятия «деяний».
Детектив howcatchem — лишь половина паутины, впереди еще одно деление пополам. Фильм от мрачного процедурала во главе с отчаянной энтузиасткой сворачивает на арену судебной драмы. У «Паука» находятся преданные поклонники, которые готовы требовать помилования для героя и «чистильщика» улиц, а контуры вроде очевидного зла размывает контекст.
«Священный паук» — честное кино с фестивальным произношением: Аббаси последовательно выдерживает жанровые трансформации (проще говоря, пугает там, где страшно, вызывает слезы, когда горько), выбирает верную и деликатную художественную пристройку к реальным событиям, а национальную боль переводит на универсальный язык. На сплетенный ковер хочется смотреть в общем, издалека, сделав три шага назад: одни узоры переползают в другие, квадратные контуры не дают цветам выйти за рамки, а распутать клубки линий невозможно, даже верно следуя моральному компасу.