Театр против кино: интервью с Игорем Верником

-- Режиссер Иван Вырыпаев после работы над фильмом «Эйфория» (2006) заявил, что пока останется в театре, потому что технические возможности для воплощения авторского замысла в театре выше. Вообще, бытует мнение, что современном театре сейчас происходят более интересные процессы, чем в кино. Что думаете?

-- Вырыпаев, между прочим, уже вот-вот начнет снимать свой второй фильм. Но не думаю, что он лукавит. Он поставил великолепный спектакль и снял потрясающий фильм. Это лишний раз доказывает, что по-настоящему одаренный человек, такой, как Вырыпаев, может работать и в театре, и в кино одинаково плодотворно.

Что касается технических возможностей, то русский театр действительно лучший в мире. Я был на постановках в других странах и могу сравнивать. Хотя и там есть гениальные вещи. Сейчас во МХАТ привезли спектакль "Лебединое озеро" Мэтью Борна – и это сильнейшее потрясение от фантазии, от игры. Все-таки кино и театр отличаются, у каждого из них есть свои особенности. В кино, например, есть крупный план, которого в театре даже на авансцене достичь невозможно. Но все равно, выходишь на съемочную площадку и сразу видишь тех, у кого нет театральной актерской школы.

А насчет того, что в театре сейчас интереснее, я не уверен. Кино очень активно развивается, хотя и пока количественно. Мощности кинопроцесса несравнимы с тем, что было пять лет назад. А количество же неизбежно переходит в качество. Мы пока что смотрим старые фильмы и думаем: как же они так снимали? Я смотрю кино и хочу сопереживать герою, прожить кусок жизни вместе с ним, хочу задуматься. Почему я должен смотреть только на то, как игла вонзается в глаз и выходит из уха другого человека? Но это болезнь, которой мы переболеем. Ведь я мальчишкой ходил по своему району со шпагой, сделанной из прута и деревяшки, и представлял себя мушкетером, насмотревшись фильмов по Дюма. Или после фильмов про индейцев представлял, что я живу в прериях. Даже когда я стал актером, я мечтал сыграть всех этих индейцев и мушкетеров, сыщиков, следователей. Поэтому когда Всеволод Плоткин предложил мне исполнить во "Времени жестоких" роль следователя, почувствовав эту мою мечту, я с радостью согласился, и после люди подходили ко мне на улице и просили расписаться "майор Анохин", а это дорогого стоит.

-- Как вы относитесь к той генеральной линии, которую выбрал МХАТ, превращающийся в антрепризный театр Серебренникова, Литвиновой, Пореченкова и других модных персонажей?

-- Конечно, Олег Николаевич Ефремов замыкал мир театра на себе. И это было естественно, было правильно. Рядом с ним существовали и другие приглашенные режиссеры – Гинкас, Чхеидзе, но это было очень точечно, генеральная линия все равно замыкалась на Олеге Николаевиче. Табаков привнес новое: он сделал МХАТ площадкой для разных экспериментов, порой провокационных. Не сразу все были готовы перестроиться под этот порядок – те, кто привык жить в очень размеренной жизни театра. Им тяжело привыкнуть к театру "Новой драмы", Серебренникову, Чусовой, Карбаускасу, которые ставят у нас свои спектакли. Мне лично это очень интересно – работать с новыми режиссерами. В актерской природе заложено стремление пробовать, искать. Мы сейчас с братом ведем ток-шоу о театре на радио "Культура", за которое даже получили первую в моей жизни статуэтку за достижения в искусстве. И вот однажды у нас в гостях была студентка, которая училась у Льва Додина, доучилась до четвертого курса и ушла от него. И мы спрашиваем у нее: почему? От Додина ведь не уходят! Она отвечает: если работаешь у Додина, то это означает, что ты живешь только с Додиным, работаешь только в его методе – и ничего больше. Она, как актриса, хочет разного. Счастье актера не только в том, что ты проживаешь разные судьбы, но и можешь пробовать себя в разных ипостасях. Наверное, МХАТ уже не тот, которым его видел Станиславский, хотя и он в конце жизни приглашал к себе в театр других режиссеров.

-- Но не лишает ли антреприза МХАТ собственного лица?

-- Антреприза в привычном понимании слова предполагает скороспелое, поверхностное погружение в материал на фоне дешевой, легкой декорации, поставленное по не слишком глубокой литературе – на потребу зрителя. У нас в театре Табаков очень серьезно отслеживает качество спектаклей. Не раз и не два, даже не три закрывались спектакли, репетировавшиеся по полгода, потому что Табаков посчитал, что тот или иной спектакль не может идти на сцене Художественного театра по каким-то соображениям. А наряду с театром положений у нас остаются и очень глубокие спектакли, их довольно много: у нас ведь три сцены. Театр разный, но главное, что туда каждый день приходит зритель и он не выходит оттуда разочарованный. Когда стали появляться Пореченков, Хабенский, многим это не понравилось, но я считаю, что это только увеличивает твой актерский запал. Театр – это конкурентная среда, только так, среди сильных соперников, можно стать сильнее. При этом МХАТ – все же единый организм, я прихожу туда и чувствую, что это моя семья. Театр – это вам не съемочная площадка, где ты полгода проживаешь с людьми, тебе кажется, что ты всю жизнь с ними не расстанешься, а потом вы десятки лет не видитесь. Театр живет, возрождается, перерождается единым организмом. МХАТ – это не просто собрание антреприз.