Белые ночи Юлиана Панича

Помню, три года назад творческое объединение «Лентелефильм» отмечало свое 30-летие. И радостной, и грустной была встреча для тех, кто работал там. Радостной потому, что за эти годы ими создан достойный багаж – 1,5 тысячи фильмов – игровых, документальных, музыкальных, а грустной – потому, что создатели тех картин сегодня без работы, «Лентелефильм» распался.
Среди гостей был Морис Вендров, замечательный звукорежиссер, имя которого значится в титрах многих картин. Он с семьей несколько лет назад переехал в Германию – и вдруг он тут. О себе Морис рассказал, что читает лекции о телевизионном кино в учебных заведениях, иллюстрируя свой рассказ фрагментами из нашего фильма «Проводы белых ночей», и спросил, почему я в книге о телефильмовцах («Первый выход», Лениздат) ни слова не сказала об этом фильме.
Я объяснила, что очерк о режиссерах Людмиле и Юлиане Паничах был написан, но в набор не попал, так как к тому времени они уже жили за границей. Я рада, что теперь, к 70-летию Юлиана Панича, есть возможность опубликовать тот очерк.
Казалось, что предложение снять лирический фильм по пьесе Веры Пановой, бесспорно, встретит поддержку. Пьеса была поставлена в театре Ленинского комсомола в Ленинграде. Одну из главных ролей играл выпускник Театрального института Юлиан Панич. Он решил снова вернуться к пьесе, когда сам стал режиссером телевидения. Хотелось снова собрать своих сокурсников, вместе поразмышлять «о времени и о себе», тем более, что у кого-то их судьбы повторили судьбы героев того, первого в их актерской жизни спектакля.
К тому времени, когда творческое объединение «Лентелефильм» стало на телевидении законнорожденным, Людмила и Юлиан имели хоть и небольшой, но весомый кинематографический багаж. На телевидении они сделали двухсерийную картину «Дорога домой», по экранам страны с успехом прошел фильм «Разные судьбы», где Юлиан сыграл главную мужскую роль, на «Ленфильме» Ян Фрид снял его в «Зеленой карете». С такой визитной карточкой можно было надеяться, что и «Белые ночи» скоро пойдут в работу.
Незнающему человеку трудно даже представить, сколько людей, не написавших в жизни ни строки, не снявших ни метра пленки, паслись на ниве кинематографа, как на альпийских лугах. На студии в роли «мозгового центра» бывали разные люди, но всех объединяло одно – случайность попадания в кресло заместителя директора, Они приходили, уходили куда-то «выше», так и не поняв, чем руководили. Дольше других в этом кресле задержался Бажин. До прихода на студию он поработал на радио, в журналах, в областной филармонии, всюду зарекомендовал себя стойким защитником культурного фронта от «всяких там леваков». Поговаривали, что с утра он «разрешал себе», во всяком случае, от него частенько несло спиртным. Позже дверь открывалась, и вошедший видел, как хозяин кабинета сидит, навалившись на правое плечо, которое время от времени начинало непроизвольно дергаться; надо было приложить усилия, чтобы остановить эти судороги. Бажин с силой опирался на стол правой рукой, плечо продолжало прыгать, и он с нескрываемой ненавистью смотрел на собеседника, с которым только что нормально разговаривал. На студии все знали, что в такие минуты говорить с ним о деле бесполезно и уходили, едва уловив признаки начинающегося приступа.
Этот человек и решал судьбы фильмов: быть или не быть. Папка с названием «Проводы белых ночей» оказалась на его столе. Проходила неделя, другая, «мозговой центр» молчал. В это время Паничи с оператором Владиславом Виноградовым бродили по городу, выстраивая эпизоды будущей картины. Счастливые, они были далеки от бумажных битв. Я не теряла времени и заранее заручилась поддержкой главных редакторов молодежной и детской редакций Гали Позняковой и Нины Пономаревой. Они сами часто оказывались «под прессом», и у нас образовался союз взаимовыручки, мы помогали друг другу в словесных баталиях на художественных советах. Галя сказала мне, что сценарий давно пошел по рукам, что всем, кому Бажин давал его читать, он не забывал заметить, что его бдительное око усмотрело там и клевету на советскую молодежь, и проповедь разврата, и сознательное принижение роли общественных организаций.
Не успела Галя уйти, как в дверях появилась счастливая троица – Паничи и Виноградов.
-- Вы сейчас рухнете, – начала Людмила. – Мы тайно сделали кинопробы. Такая славная команда подбирается.
Не в просмотровом зале – не дай Бог, узнают, что мы уже начали снимать без приказа директора о запуске фильма в производство, – а в зале технического контроля мы посмотрели крохотную сцену, прекрасную своей чистотой и выразительностью, где у наших Ромео и Джульетты говорят только глаза.
На следующий день, едва я вошла к себе в комнату, раздался телефонный звонок – бажинский.
– Уж и актеров подобрали. А снимали что, на ворованной пленке? – у него,чувствую, задергалось плечо. Ну, всё…
Помог случай. Буквально на следующий день на студию прибыла делегация немецких теле-кинематографистов. Кто-то из них задал Маркову – директору студии – вопрос о наших новых фильмах, и Борис Александрович назвал «Проводы белых ночей» – название тогда было на студии у всех на устах. Директор заверил гостей, что картина будет интересной, и выразил уверенность, что им будет что покупать у нас на следующем кинорынке. Мне ничего не оставалось, как быстро, под горячую руку подписать у директора приказ о запуске фильма в производство. В тот момент, когда я направилась к двери с выстраданной бумагой в руках, вошел Бажин: «Как я понимаю, меня объехали на кривой?».
Директор был в хорошем настроении и весело отпарировал:
-- Что ты все «нет»: молодежной редакции – «нет», телефильму – «нет». А на экране что показывать будем – твою ж…?
Объединение имело право снимать один игровой фильм в год. Все остальное – хроника, фильмы-концерты. Режиссеры игровых картин сидели и ждали, вынашивая годами замыслы, когда же дойдет очередь до них. Но все понимали, что Паничи заслужили право снимать один фильм за другим.
У меня на заветной полке в книжном шкафу появилась еще одна битая тарелка. На ней фломастером выведено: «Проводы белых ночей». Такая уж традиция – каждый фильм начинать с битья тарелки. Однако тарелку разбить поторопились.
В директорском кабинете постоянно менялось настроение.
-- Вы же на свои «Ночи» всю технику увели. Другим что прикажете делать?
Мы обратились на «Ленфильм» с просьбой предоставить технику и павильон. Там с нас запросили сумму, составляющую половину всего годового бюджета «Лентелефильма».
Резкое торможение на полном ходу может людей творческих, как я не раз наблюдала, полностью вывести из рабочего состояния. Но Панич не огорчился, даже, кажется, обрадовался, когда союза с «Ленфильмом» не получилось. Молодость оказалась тем амортизатором, который смягчал любые жизненные удары. Съемки все-таки начались. На студию изредка приходил Слава Виноградов, чтобы отдать в проявку отснятую пленку и получить новую.
В одну из прозрачных белых ночей, когда весь город забывает о времени, я пошла в Петропавловскую крепость, где снимался очередной эпизод. Возле Трубецкого бастиона стояли две наши машины. Тут был и Юлиан. Людмила на крыше бастиона о чем-то разговаривала с актерами – Галей Никулиной и Юрием Каморным, исполнителями главных ролей. Юлиан оказался в окружении десятков непрошеных зрителей, однако, кинообразованных; во всяком случае, при слове: «мотор» они замирали, и разговоры прекращались.
-- Мотор!
Юноша вдохновенно читал возлюбленной стихи. Сняли один дубль, второй. Мне казалось, что всё прекрасно, и если режиссер требовал повтора, то не потому, что его кадр не устраивал, а чтобы продлить эти минуты, когда не только там, на крыше, но и в самом воздухе царили очарование белой ночи и вселенской влюбленности.
Изобретательность помогла режиссеру в эпизоде «Алые паруса». Каждый год 27 июня на набережные Невы выходит вся Юность города. Отмечается день окончания средней школы, получение аттестата. В такую ночь Юлиан в огромную толпу молодежи на набережной Невы «запустил» наших актеров. Если бы мы снимали на «Ленфильме», толпа состояла бы из статистов. А так эпизод получился документально-достоверным и глубоко эмоциональным. К слову сказать, затраты по нашему фильму в итоге оказались в пять раз ниже, нежели запросили на «Ленфильме».
Есть в суетной жизни киностудии праздник, когда группа впервые смотрит «горячую», только что снятую с монтажного стола рабочую копию. В просмотровый зал было не протиснуться, пришли даже студийцы из других редакций. Погас свет, экран позвал зрителей за собой в поэзию белых ночей и юных судеб. Несколько раз гремели аплодисменты, адресованные то режиссеру, то актерам, то оператору.
Никогда я не видела Панича таким счастливым, как в тот раз. Он стоял в тесном кругу коллег, растерянно улыбался, выслушивая: «Здорово! Молодцы, ребята!», автоматически повторял:
-- Правда? Ну, спасибо.
Но это был «низовой» просмотр. А за ним следовал другой – «верхний», когда смотрело начальство. Просмотр шел в напряженной тишине. Места в зале были строго распределены: впереди начальство, съемочная группа – в задних рядах, и никого посторонних. Бажин иногда приглашал на просмотры даму из критиков. На студии знали: появление этой дамы – недобрый знак. После просмотра все направились в директорский кабинет, где предстояло решить судьбу фильма. Перед входом в кабинет последовало строгое предупреждение:
-- На обсуждение войдут только главный редактор и режиссер.
В кабинете все расселись по разные стороны огромного стола: с одной, лицом к свету – Панич и я, с другой – Бажин и его окружение. Разговор шел долгий, за окном темнело, и лица напротив нас серели, постепенно превращаясь в темные пятна. Почему-то не зажигали света.
Я на этих «сдачах» чувствовала себя как подсудимый, судьба которого, что бы ни говорил он в свое оправдание, все равно предрешена. Получалось, что от нас, тех, кто снимал фильмы и телепрограммы, бажины, как от врагов, своей грудью защищали отечество. Ничего нового не было и на этот раз. Он говорил, что в фильме рабочий класс противопоставлен интеллигенции: наша героиня в белом плаще приходит в цех, где работает брат, ее окружают парни в рабочих спецовках. А дама-критик – что интеллигенция противопоставлена рабочему классу: герой-журналист посягнул на честь девушки из рабочей среды.
Панич несколько раз пытался «вклиниться», что-то возразить, но эти попытки только разогревали ораторов. Вдруг Юлиан замолк, съежился и резко побледнел. Как потом выяснилось, у него открылась когда-то залеченная язва желудка. Вместо привычного после завершения фильма банкета его ждала больница.
По опыту я знала, что надо переждать несколько дней. Каждый шаг в фильмопроизводстве был возможен только после очередного приказа за подписью директора – без этого нельзя было войти ни в монтажную, ни в звукоцех. Мы с Людмилой написали протокол обсуждения, закончив словами: «С учетом поправок разрешается продолжить работу».
Про нас на студии на некоторое время забыли: объектом воспитания стала другая редакция.
Панича оперировал Феликс Баллюзек, известный лениградский хирург. Когда Юлиану разрешили вставать, я навестила его в госпитале на Суворовском. Мне было чем его порадовать. «Проводы белых ночей» прошли в эфире, вызвали поток зрительских писем, в газете «Смена» была опубликована рецензия «Адресовано нынешим Джульеттам». Автор не скупился на похвалы, особо подчеркнув стилистику фильма-поэмы.
Выйдя из больницы, Панич на студию не торопился. Не появлялась и Людмила. Прошел слух, что они собираются переезжать в Москву. Может ли это бытъ? Два фильма подряд, такие удачные, теперь только снимать и снимать. Всё это хотелось мне сказать ему при встрече. Юлиан, наконец, появился, но сам приготовил объяснение: «Да, уезжаем. В Москве мама, она осталась одна. У нее, кроме меня, никого».
Это уже говорил какой-то другой Панич – зажатый, скрытный, застегнутый на все пуговицы. Но перед расставанием мне удалось увидеть и того, прежнего. Он зашел и, забыв поздороваться, заговорил как человек, которому надо высказаться:
-- Представляете, как интересно: Александро-Невская лавра – это поистине замкнутый круг человеческого бытия. Там на крохотном островке сосредоточено всё – родильный дом, собор и кладбище. В некрополе недавно поставили памятник Черкасову, прекрасный памятник. Мне ведь посчастливилось играть в Александрийском, когда там блистал Николай Константинович. Да…Так вот, в лавре второй день подряд вижу одну и ту же картину: у родильного дома сидит на дереве парень, дожидаясь, когда жена родит.
-- Зернышко будущей картины?
Он пожал плечами.
-- Ну, в Москву, так в Москву, – успокаивала я себя. Не дожидаться же такому режиссеру, когда до него тут дойдет очередь, на ЦТ больше возможностей.
Год спустя Паничи приехали в Ленин-град и вместе со Славой Виноградовым зашли ко мне домой. На ЦТ у Паничей что-то не сложилось, и мы говорили об их возвращении в Ленинград. Мечтали, что пробъем – обязательно пробьем! – и они снимут по мотивам Льва Толстого «Детство. Отрочество. Юность».
-- И «Севастопольские рассказы», – добавил Юлиан. На том и расстались. Была весна 1972 года. Вскоре Паничи уехали за границу. Позже я слушала его голос на волнах «Свободы», старательно заглушаемый, но не заглушенный. Может быть, там, за границей, он раскрепощенней, но все равно делает не то, к чему рвется душа. Панич – кинорежиссер, по-особому зрительно и объемно мыслит
Мне кажется, что время от времени его воображение посещает тот парень на ветке, и круг жизни, сосредоточенный на островке Александро-Невской лавры…
Прошло много лет. Наши пути разошлись. Я с семьей переехала в Москву. И вдруг однажды раздается телефонный звонок:
-- Это Юлиан. Мы с Людмилой в Москве. Повидаемся?
Я была счастлива увидеть их снова. Тех, кто вместе работал в кино, незримая нить связывает на всю оставшуюся жизнь. Собирались Паничи вернуться или нет – об этом речь не шла. Но на экране ЦТ вскоре был показан их фильм «Дорога домой». Это не было простым повторением названия. Это было утверждение мысли, жизненной позиции: куда бы ни заносила человека судьба, дороги домой он никогда не забудет. В фильме есть прекрасный эпизод: стоит вековой дуб; время и прихоти природы вымыли почву из-под его корней. Но обнажились только поверхностные разветвления, и то лишь для того, чтобы можно было лучше разглядеть и понять, как глубоко эти корни уходят в родную землю.
Недавно Людмила и Юлиан снова приезжали в Москву. Не знаю, как это объяснить, но я почти уверена, что в моей жизни произойдет что-то очень хорошее.