Рецензия на фильм «Всадник по имени Смерть»

Он этим не ограничивался, и тогда даже за "контрика" можно было переживать. Уж тем паче в литературе не Савинкова, но "В.Ропшина" невозможно было принять за красавчика Жоржа, декадентствующего рассказчика той дилетантской, но фактурной повести. Произведения "контриков" ходили все же по самиздату, то есть по интеллигенции.

Т

а же советская власть дорожила стоившими денег изобразительными искусствами. Изображение, в свою очередь, в "савинковскую" пору состояло уж точно не только из театральных "фигур и фона". После барбизонцев, импрессионистов, Сезанна, постимпрессионистов специфика свето-цветовых пятен – весьма, кстати, стимулировавшая молниеносное развитие новорожденного кино – глубоко разрабатывалась в России. Мастеров этих пятен, от Бакста до Добужинского, от Серова до Петрова-Водкина, вообще не прятали никогда. Во всех альбомах Бакста был портрет Зинаиды Гиппиус, лично дружившей с Савинковым. Даже в советском кино было много профессиональных художников, от Кулешова до Юткевича или Чиаурели. Так что с новой кинокомедией вышел нонсенс – получается, что убийственная по всему (по отношению к жизни, к работе, к людям) советская власть жила более естественно, человечно и профессионально, чем живущий после нее режиссер Карен Шахназаров.

С другой стороны, что делать ему, кроме привычной буффонады? За проникновение в смысл разных национальных терроров и анти-терроров до него у нас брались отнюдь не дилетанты, помимо "Конь бледный" читавшие массу всего. "Нетерпение" Трифонова, "Глухая пора листопада" Давыдова уже без синхронного декадентства, с диахронической основательностью разбираются с любым революционером до 17-го года. Несколько десятилетий подряд "Пламенные революционеры" писались буквально поштучно, поскольку лишь с ними власть разрешала касаться больных вопросов – насилия, ненасилия, правды, неправды, различения добра и зла, страдания и цинизма. В свою очередь, со светом и цветом несовременной жизни, со стилизацией разбиралось последние десятилетия все мировое кино. Уникальные проникновения в прошлое вплоть до прогноза погоды, вплоть до ночных горшков и носовых платков осуществляют Джеймс Айвори, Иэн Софтли, Стивен Долдри. Это лучшие имена, но даже в очень плохом кино – например, в "24 часа из жизни женщины" – французы недавно уж так расстарались по части облика декаданса, что все хочется потрогать. И подышать. Так что делать дух времени через его следы уже где-то даже банально.

Шахназаров не столь наивен, чтобы пытаться соперничать с мировым кино, старосоветским, с большими писателями или художниками. Директор "Мосфильма" знает и уважает свое собственное место. Поэтому в первом же кадре некая террористка входит к министру под именем "княгини Белосельской-Белозерской" в таком атласном платье с переливчатой оборочкой, что в самом начале ХХ столетия ее бы еще на пороге задержали за самозванство. Чуть дальше бал-маскарад, под который случается "конспиративная" встреча, так условен в своей искусственной и бессвязной пестроте, что за кадром просто осязается зал театра Вахтангова, где все мы как бы сидим и смотрим "Принцессу Турандот". Только что без Вахтангова. На натуре же без грамма пыли и грязи "старая Москва" тоже тяготеет вполне определенно – к былым музыкальным шлягерам типа "Мэри Поппинс, до свидания". И музыки в фильме много, и еще дальше террорист Федор отстреливается от шпиков на заплеванном пустыре, от которого только забором отгорожены Большой Кремлевский дворец и колокольня Ивана Великого. Кремль заодно с небом так откровенно нарисован на компьютере, что смерть Федора – это вообще из рассказов Драгунского. Он стрелялся, а по фанере стукнуть не успели.

Наиболее часто "Всадник по имени Смерть" заимствует из Гайдая. Все разговоры про террор напоминают сцену в ресторане, когда Шурик подытожил, что "птичку жалко". Шурик не то что Давыдова, он и Достоевского не читал. Громче всего зал смеялся, когда над чемоданом с килограммами динамита очкастая Эрна молит на коленях: "Скажи, что любишь меня, скажи. Ты любишь меня?". Жорж отвечает невозмутимо: "Тебе к утру надо сделать три бомбы". В дальнейшем все реакции бомбистов уже постоянно ассоциируются с бессмертным гимном динамиту под названием "Пес Барбос и необыкновенный кросс". Правда, Гайдай не столь активно пользовался гримом для своих персонажей, предпочитал типажи. Но самобытность Шахназарова не только в том, что эсеры глаза подводят. Южный загар Жоржа по всему телу, заработанный явно не в Санкт-Петербурге – юмористичнейшая отсылка к больным вопросам сегодняшнего дня. Исламские террористы, как правило, тоже смуглые.

Зато манера актерской игры – откровенно гайдаевская. Вот Жорж, организуя слежку за князем, жует на улице яблоко. Видно, что яблоко давно кончилось, но он все еще жует. Конспирация. Чем не Бывалый, дававший уроки твиста? "Растираем окурок одной ногой, растираем другой окурок"… Или Федор будет рассказывать, что казаки забили нагайками его любимую женщину, словно речь по бумажке шпарит. Наизусть. Чем не Шурик, зубривший к экзаменам на пару с Селезневой? Или некий Василий Кузьмич из ЦК так театрально любит осетринку из конкретного омута с конкретной водочкой, что, право – вылитый Шпак-Этуш, перечислявший, сколько там было диктофонов, магнитофонов… Шпак от вранья тоже пучился, хотя все-таки Жорж и ЦК перещеголял. Этакий вологодский статист, выдавший себя в Кинешме за вологодского премьера, так что кто-то даже поверил – тут сам Жорж Милославский отдыхает. Статисту-то ведь все равно невдомек, как в каждый данный момент держать спину и куда девать глаза.

Так что с точки зрения буффонады у Шахназарова все нормально, вписывая сюда и пародийные взрывы, и заспиртованные головы. Директор "Мосфильма" осознает все "норд-осты" и всемирные торговые центры 11 сентября ровно как эксцентрические спектакли специально на камеру. На то он и директор, чтобы все было поставлено. Но, поддерживая тем самым чувство юмора у русского народа, ровно так все и воспринимающего, Шахназаров еще назначает рецепт, как из любого терроризма сделать кинокомедию. Надо взять дневник террориста и выбросить из него как раз то, зачем он писался. Мучения и сомнения, "зачем я сам пошел в террор", которые для читателя, кстати, разрешимы всегда двояко. Во-первых, степенью искренности дневника, если он настоящий. Во-вторых, качеством обработки материала, если он сочиненный. После изъятия искренности и качества террорист перестает быть личностью и вся его деятельность перестает быть серьезной. Все окружающие превращаются в Панталоне и Бригеллу. Их надо из подручных "мосфильмовских" материалов нарядить, накрасить, промчать мимо свежевыкрашенных лабазов в свежевычищенных пролетках и дать поговорить на уровне ромашки: "Любит – не любит, к бедным или к богатым, к черту или к Иисусу, к 24-му или к 26-му, к 24-му или к 26-му". После того достаточно уже только приделать к дневнику несуществующий финал, который случился, правда, не с героем, а с автором, зато условность лишь восторжествует, и станет еще смешнее.

Каждый зритель тогда станет умный, как Менделеев. Кажется, Менделеев под конец жизни обожал романы Дюма-отца: "Там на каждой странице по десять человек убивают, а совершенно нестрашно, небольно и необидно". Хотя Менделеев был не режиссер и даже не писатель. Он был читатель и химик по совместительству.

Текст: Екатерина Тарханова