Секс с кадром

Когда в 1972 году порнофильм «Глубокая глотка» собрал в прокате невероятную, запредельную сумму денег (так как прокат ленты контролировался мафией, никто точно не знает, о какой сумме идет речь, но все соглашаются, что это были колоссальные деньги), многие в Голливуде заговорили о том, что к концу десятилетия кино и порно сольются воедино. Мол, крупные студии будут снимать порнографию, серьезные режиссеры будут включать в свои «взрослые» ленты порносцены, а начинающие «звездочки» будут оттачивать профессионализм в постельных сценах. И все это никого не будет смущать, кроме религиозных фанатиков.

С тех пор прошло сорок лет. И что же? Пограничные заборы между порнографией и кино сейчас куда выше и прочнее, чем во времена «Глубокой глотки». Порнокинотеатры фактически вымерли, съемка художественных порнофильмов дышит на ладан, и нынешнее порно – это, как правило, бессюжетные или минимально сюжетные клипы («Привет, я ваш сантехник!»), распространяющиеся в Интернете или в сборниках на видео. В свою очередь, даже радикальные артхаусные режиссеры вроде создателя «Нимфоманки» Ларса фон Триера или постановщика «Жизни Адель» Абделатифа Кешиша лишь заигрывают с порно, но не переходят границу и всячески подчеркивают (в том числе в титрах фильмов), что откровенная картинка на экране создана с помощью спецэффектов и бутафории и что если на площадке кто-то и занимался реальным сексом, то это были дублеры из порноиндустрии, а не кинозвезды. Не сбылись и грезы о свободном перетекании актеров из порно в кино. Немногочисленные примеры такого рода лишь подтверждают общее правило, и пять минут славы Саши Грей, например, уже истекли.

Что же случилось? Почему прогнозы начала 1970-х не сбылись? Проще всего сказать, что все дело в деньгах – фильмы вроде «Челюстей» и «Звездных войн» напомнили Голливуду, что на аудитории разных возрастов можно заработать больше, чем только на взрослых (причем преимущественно на мужчинах). А так как финансовый успех «Глубокой глотки» не был повторен даже ее сиквелом – кстати, софткорным, а не хардкорным, – то короткий роман Голливуда с порнографией закончился, не успев начаться, и в дальнейшем они держались друг от друга подальше.

Эта теория, однако, не объясняет, почему порнографию не освоил артхаус. Тем более экстремальный артхаус, который специализируется на шокировании зрителей, а не на зарабатывании миллиардов долларов. Хотя кто сказал, что на таком кино ничего нельзя заработать? «Черный лебедь» принес более 300 миллионов долларов – в том числе потому, что там был намек на секс-сцену Натали Портман и Милы Кунис. А сколько бы он собрал, если бы там была их настоящая секс-сцена? Аронофски на всю жизнь хватило бы денег на творческие эксперименты!

Тем не менее режиссеры не только не настаивают на чрезмерной актерской откровенности, но и исключают ее еще при планировании фильма. Так, когда фон Триер собирал звезд в «Нимфоманку», он сразу им говорил: «Не подумайте плохого, настоящим сексом вам заниматься не придется». Хотя кого-то, вероятно, можно было бы уговорить. Потому что в душе многих актеров живет эксгибиционист.

В чем же дело? Очевидно, в том, что, несмотря на формальное сходство (актеры, камера, режиссер, грим, декорации…), кино и порнография – это не только разные индустрии, но и разные направления искусства, и смешать их так же сложно, как смешать воду и масло. Особенно если у творцов есть хотя бы минимальное чувство прекрасного.

Чтобы объяснить, в чем тут разница, нужно вспомнить популярную претензию к Голливуду: «Рейтинговая система считает фильмы о насилии менее “жесткими”, чем эротические ленты». Мол, насилие в кино – это зачастую пропаганда страшного, ужасного, неприемлемого, а секс – это то, благодаря чему человечество размножается и получает удовольствие уже с тех времен, когда люди еще толком не были людьми. Так почему же первое детям показывать можно (конечно, не младенцам), а второе – нет?

Бред? Нет, здравый смысл. Когда ребенок, который хоть что-то знает о кино, смотрит «Терминатора» или «Крепкого орешка», он знает, что насилие там понарошку. «Взрослые дяди играют в войнушку», а в перерывах вместе обедают и ужинают и потом в обнимку появляются перед объективами камер. Шон Бин умер в кадре десятками смертей, но вот он – жив-живехонек. Шварценеггер на экране убил сотни статистов, но ни от одной безутешной семьи ему не пришлось откупаться. И когда нормальные, психически здоровые дети подражают боевикам и триллерам, они подражают тоже понарошку. «Пиф-паф – падай, я тебя убил!»

Секс в порнографии – другое дело. Он был и есть на самом деле. Саша Грей занималась сексом со всеми этими мужчинами. Звезда «Глубокой глотки» Линда Лавлейс действительно умела то, что дало фильму название. И когда люди – что взрослые, что дети – подражают тому, что видели в порно, они не кричат… Ну, вы сами можете придумать, что они бы кричали, если бы играли в секс понарошку. Вместо этого они кричат совсем другое. Например: «Стой, мне больно!» Или: «Мамочки, я не хочу забеременеть!» И исследования социологов и сексологов показывают, что порнография напрямую влияет на то, что творится в постелях зрителей. И не всегда в лучшую сторону.

К чему все это? К тому, что кино и порнография «живут» на разных уровнях реальности. Кино преодолевает реальность, данную в ощущениях, и превращает простого британского парня и простого австралийского парня в братьев-богов, да еще и инопланетян. При этом это превращение притворное, «понарошистое». Это игра, в которую кинематографисты играют со зрителями, и, как любая игра, она ведется по определенным правилам. Главное из которых – поддерживать строго определенный, уникальный для каждой картины баланс реальности и нереальности. Например, все монстры в фантастической картине должны быть одинаково достоверны (или недостоверны). А не так, что один монстр – это хитроумная компьютерная анимация, а другой, такой же по сюжетной сути, – актер в костюме из ТЮЗа и детской маске Чуда-юда. Либо одно, либо другое. Иначе фильм стилистически развалится и «напряжет» публику.

Порнография работает иначе. В сущности, ровно наоборот. Кино берет простого парня Тома Хиддлстона и возвышает его до коварного бога, вершителя судеб нескольких миров. Порнография берет простую девушку Сашу Грей и низводит ее до куска мяса с половыми органами. Когда сантехник в порнофильме приходит к домохозяйке и они ложатся на диван, они уже не сантехник и домохозяйка, и даже не актер и актриса, а просто два тела, выполняющие определенные движения. Абсолютная реальность того, чем они занимаются, срывает любые иллюзорные покровы, любые попытки поиграть в кино с вымышленным сюжетом и нереальными персонажами.

Мало того, порносцена – это, в сущности, атомная бомба, которая взрывается в «первобытных» долях мозга зрителя, отключает «высокое» сознание и тем самым на время вырубает зрительскую способность оценивать кинематографическую художественность и экранную условность. И чем детальнее картинка, чем крупнее операторский план, чем откровеннее сцена, тем сильнее взрывается эта бомба и тем разрушительнее она оказывается.

Вот почему артхаусные режиссеры, заигрывающие с порнографией, отгораживаются от нее с помощью бутафории и эффектов. То, что понарошку, то не реально. Или по крайней мере не так реально, как настоящий секс. И потому может вписаться в кинофильм. По крайней мере в теории. Потому что на практике, например, порносцены из «Жизни Адель» ничего не добавили картине, а только ухудшили ее. Именно из-за их чрезмерного реализма. И не факт, что полные, режиссерские версии «Калигулы» и «Нимфоманки» лучше, чем их сокращенные, продюсерские варианты, которые больше внимания уделяют сюжету и актерской игре, чем откровенным сценам.

Значит ли все это, что порнография не является искусством или что она не имеет права на существование? Нет и нет. У нее есть своя роль в жизни людей, есть свои технические и артистические приемы, и, при всем ее реализме, в ней все же есть та толика искусственности, которая необходима любому искусству. Но к кино она отношения не имеет, их смешение невозможно, и творцам по обе стороны забора пора прекратить мечтать о несбыточном. Хотя проще научить лошадь не есть, чем отучить творца мечтать…