Веселый Гамлет: обзор фильма «Нежный возраст»

Сергей Соловьев – тип интеллигента. который все надеется найти точку опоры в мире нескончаемых революций. Образец по идее классический и по чистоте почти уникальный: не знаю ни одного режиссера в нашем кино, кто так настойчиво пытался бы примирить агрессивно эпическое время с интимно лирическим беззащитным "я". Сохранял бы неизлечимый оптимизм и упорно пытался вписаться. Взбалтывал в одном флаконе Пушкина и дешевый пиар, устраивал вызывающие парады, близорукими глазами любовно рассматривал протуберанцы времени, гладил их рукой и терпел боль, считая ее частью перформанса, долгом и благом.

Когда в "Нежном возрасте" возникает гротескный мотив российского дерьма, которое в Париже претворяют в французский парфюм, это не просто ароматный прикол. В нем образ того, что по законам любого искусства пытается осуществить в кино сам Соловьев, не видя для художника иного выхода. О дерьме в фильме говорят очень серьезно, не меняя общего поэтического тона, как о необходимом ингредиенте любой духовности: "когда б вы знали, из какого сора растут стихи…".

Соловьев всегда был привержен большой литературе. Самой большой, социально активной и духовной: Пушкин, Чехов, Горький. В его фильмы входишь как в книгохранилище – кладезь поэзии и мудрости, цепь времен, кружение прекрасных теней. Неосуществленный им Тургенев должен был выступить в паре с его второй любовью – музыкой, тоже самой большой и прекрасной. Она всегда у Соловьева играла первую скрипку, и писал для его ранних картин дивный композитор Исаак Шварц; музыка определяла строй и тон фильмов, соединяла текущий момент с вечностью, разверзались бездны, звезд полны. Перед нами был хрестоматийный мир русского интеллигента с вечным томиком стихов в руках и потому не столько говорящего и живущего, сколько декламирующего и рефлексирующего. Этот мир был старомоден и тем гордился, но чувствовал себя на излете и готовился приземлиться во что-то жесткое, копил в себе духовность впрок.

Слом в кино произошел, чутко опередив слом в реальности: молодые ждали перемен и в картине "Асса" об этом пел уже Виктор Цой. Там впервые возникли "новые русские" в их конфликте со всем, что прежде было моралью. Романтичные крымские пляжи стали попахивать дерьмом, светлое симфоническое полноводье Шварца сменилось камланиями Гребенщикова. Все это Соловьев упорно перерабатывал в духи и духовность, разливал в атмосфере своей трилогии ("Асса" --"Черная роза – эмблема печали.." – "Дом под звездным небом"); в ее все более мрачных абсурдизмах просвечивала неистребимая поэзия, и герои по-прежнему изъяснялись чем-то, напоминающим белый стих и молодежную прозу 60-х. Только книжки подмышкой сменились ревом рок-стадионов, а тихая поэзия трав и любви – фантасмагорией постсоветской коммуналки. Если в "Ста днях после детства" впереди были сто лет жизни, то в "Доме под звездном небом" реальность катилась под откос, ее терзали булгаковские дьяволы. И мальчик Дима Соловьев, сын режиссера, улетал от нее опять-таки в бездну, где звезды пока еще мерцали, что зафиксировано даже в названии фильма.

Потом была пауза в девять лет. Интеллигент САС, оптимист и хохотун, хотел вписаться в им же провиденную реальность, пошел в удалое ТВ, в киношное начальство, стал вдохновителем и организатором, снова стал думать о Тургеневе и о том, как зазвучат в его новой картине лучшие сопрано мира. Реальность его отодвинула с неприличной грубостью – тем дерьмовым хамством, которое трудно переделать в парфюм. Дерьмо и духовность в сознании мастера разделились снова и, похоже, окончательно; он поговорил по душам с выросшим сыном Димой, кое-что понял про новое поколение и сделал "Нежный возраст". В нем он решительно отказался от Гребенщикова, который к тому времени забурел, стал гуру и уже не ждал перемен, и нашел опять дивного композитора Энри Лолашвили, который пишет в возвышенной манере Исаака Шварца, но с уклоном в трагического Малера. В кинематографе САС снова зазвучали голоса вечности, атмосфера наполнилась щемящим гулом ностальгии по недоступно прекрасному. В одном из эпизодов фильма композитор почти цитирует знаменитое "Adagietto" Малера, которым Висконти навек приговорил вот такую же обреченную, утопическую и потому порочную мечту в фильме "Смерть в Венеции" – полагаю, не случайно. У Соловьева случайностей не бывает.

Слагать "Нежный возраст" он начинает с ауры и системы координат. Обозначает контрасты и полюса: неземная музыка героической сказки Глинки – и позорное падение героя картины сначала башкой в оркестровый барабан, потом в прорву чеченской бойни. Обозначает связь с художественной традицией: три главы фильма названы титулами главных русских романов: "Идиот", "Отцы и дети", "Война и мир". Чистота и естественная устремленность юности к горным высям потеряли опору в жизни и переданы в музыке и ауре, а не в событиях и диалогах. События же спотыкаются в бреду: картинка пунктирна, слова повторяются, нить рассказа обрывиста и перепутана во времени.

А идет рассказ от имени Ивана Громова, героической сказкой с детства контуженного и живущего в контуженном мире, где объявлена свобода делать все что угодно, причем за это ничего не будет. Славная пионерия быстро становится деловой, загадочно недоступные одноклассницы бросают томик Тютчева и возвращают в СССР секс, белобрысые отморозки учиняют стриптиз, очкарики-отличники идут в ди-джеи, дебилы – в директора рынков и сильные мира сего. Пламенные шестидесятники-диссиденты с врожденной философичностью Гафта несут младому племени свет угасших звезд, отчетливо сознавая свою принадлежность элизиуму теней. Кто-то бежит в Париж и консервируется в допотопном прекраснодушии на Елисейских полях. Хоронят последних героев мифологической эпохи, с ними исчезают последние подпорки мифологической жизни – младому племени нужно кормить себя самому. Как мясо в мясорубку, пылкие и сексуально озабоченные ввинчиваются в криминальный бизнес, в коррупцию, в бессмысленную войну, в дерьмо; просторное симфоническое развитие сменяется варварской припляской с ухарским хохотком.

Любая деталь фильма смотрится знаком, метафорой, далеко идущим предположением: военрук, навек контуженный холодной войной, которую "просрали", лысая обезьяна как единственный друг и защитник героя, девочка-мечта, переплавленная в глупую механическую куклу с обложки французского журнала. Герой на приеме у пронзительного человека в белом – как страна у психоаналитика. Персонажи отчаянно мечутся между родным элизиумом теней и Елисейскими полями, которые, по мифологии, есть тот же элизиум, обитель блаженных. Душный замкнутый круг для целых поколений обозначен так внятно, что картина представляется чем-то абсолютно итоговым – как приговор, который окончателен и обжалованию не подлежит.

Но САС не был бы Соловьевым, если бы и на краю отчаяния не оставался тотально поэтичным и верным улетевшей звезде. Вызывающе шикарный перформанс в золоте, декольте и шампанском завершает круг ада пламенным поцелуем в дифрагму.