6 июня открывается Каннский фестиваль: пока новые призы не розданы, мы решили вспомнить главных лауреатов «Золотой пальмовой ветви», определивших кинематограф каждого десятилетия.
В конце 1940-х годов, когда только-только окончилась Вторая мировая война, этот фильм Роберто Росселлини стал настоящим феноменом, открыл миру новое направление в киноискусстве — итальянский неореализм. Кино фашистской Италии преимущественно рассказывало о богатых и знаменитых, тем самым полностью исключая из жизни другие социальные группы. Объектами же неореализма стали нищие, рабочие, солдаты, сыгранные чаще всего непрофессиональными актерами, людьми из народа.
«Рим, открытый город» повествует о борьбе итальянского Сопротивления против фашизма и немецкой оккупации в 1944 году. Когда Росселлини снимал картину, по городу еще маршировало гестапо. Фильм не инсценирует, не придумывает фактуру времени и поэтому производит эффект документальный. Последующие поколения кинематографистов называли «Рим, открытый город» картиной, разделившей историю кино на «до» и «после». Достаточно взглянуть на сцену убийства Пины (Анна Маньяни) посреди улицы — ее смерть снята так просто и даже обыденно. И даже спустя десятилетия производит впечатление.
С середины 1950-х годов советское кино стремительно восстанавливалось после сталинизма и периода «малокартинья». Пришли молодые кинематографисты, новые таланты, люди, прошедшие войну и жаждавшие рассказать правду о том, что они пережили, о том, что они чувствуют на самом деле. И хотя «Летят журавли» и был снят уже состоявшимся мастером — Михаилу Калатозову на момент съемок было 55 лет, — фильм поражал своей жаждой жизни, энергией обновления, совершенно иным взглядом на мир, лишенным официоза.
Алексей Баталов и Татьяна Самойлова сыграли молодых влюбленных Бориса и Веронику, которых трагически разлучила война. «Летят журавли» оставляет военные действия и ужасы фронта за скобками, акцентируя внимание на душе Вероники, ее смятении и тяжелейших условиях жизни и труда в тылу. Оператор Сергей Урусевский нашел здесь гениальные решения киноязыка, отразившие внутренний мир героини. Победа «Летят журавли» на Каннском кинофестивале тоже стала частью эпохи оттепели — границы расширялись, и весь мир впервые за долгие годы обратил внимание на советское кино.
Как ни странно, Каннский кинофестиваль тщательно игнорировал французскую «новую волну»: «Золотую пальмовую ветвь» никогда не получали ни Жан-Люк Годар, ни Франсуа Трюффо (впрочем, последний получил приз за лучшую режиссуру фильма «400 ударов»). Режиссер Жак Деми лишь условно относился к «новой волне». Однако он, как блестящий стилист и поклонник американского жанрового кино, прекрасно в нее вписывался. «Шербурские зонтики» — самый знаменитый фильм Деми, в котором он переосмысляет каноны мюзикла, показывает, что и этот эскапистский жанр может быть драматичным и реалистичным.
В основе фильма история двух влюбленных, Женевьевы (Катрин Денев) и Ги (Нино Кастельнуово). Их любви не суждено сбыться — сначала выступают против их союза родители, затем Ги приходит повестка в армию. Об этой странной несбыточности, о взрослении и любви, которой как будто не было, и рассказывают «Шербурские зонтики» под звуки незабываемой мелодии Мишеля Леграна. Деми выразил здесь основной мотив французской «новой волны» — ничто не истинно, и это печально. Этот лозунг и определит все 1960- е годы в кинематографе.
В перерыве между двумя «Крестными отцами» Френсис Форд Коппола снял один из смыслообразующих фильмов 1970-х. В центре сюжета «Разговора» — мастер прослушки Гарри Коп (Джин Хекман). Он посвятил жизнь подслушиванию других людей и цинично убежден, что выполняет вполне безобидную работу, не несет никакой ответственности за клиентов. Однако вскоре Коп оказывается перед моральным выбором. Во время одной из прослушек он узнает о вероятном покушении на убийство.
«Разговор» проникнут депрессией и нигилизмом американских 1970-х. Снятый почти сразу после Уотергейтского скандала, фильм Копполы выражает тоску по правде в мире постправды. Гарри Коп становится соучастником преступления, но сам не до конца понимает какого. Он одержим паранойей и сам начинает подозревать в себе жертву прослушки. «Разговор» обнажает самый страшный для американцев ночной кошмар: утрата личного пространства, частной жизни, полной прозрачности. И этот ужас недоверия к власти и близким, мастерски отраженный в фильме, лежит в основе всего «нового Голливуда».
Дебют Стивена Содерберга «Секс, ложь и видео» часто называют началом американского независимого кино. Благодаря успеху этого фильма продюсеры стали обращать внимание на неизвестных режиссеров, молодых и дерзких, таких как Кевин Смит, Ричард Линклейтер и Квентин Тарантино. Можно с уверенностью сказать, что 1990-е не были бы такими, какими мы их помним, если бы не знаковая работа Содерберга.
«Секс, ложь и видео» рассказывает о четырех персонажах, у каждого из которых разное отношение к сексу. В 1980-х о семейной жизни принято было говорить с консервативной точки зрения, и, конечно, ни о каком сексе и сексуальных девиациях речи быть не могло. Фильм Содерберга открыл потаенную дверь в область бессознательного, скрытого. «Секс, ложь и видео» показывает изнанку внешнего семейного благополучия, приподнимает завесу внутренних травм и болей, которые замалчиваются в повседневной жизни, чтобы сохранить желаемое равновесие, чтобы все было «как у всех». Разве не на этих же размышлениях основываются многие большие современные сериалы?
В 1990-х и начале 2000-х появилось огромное количество фильмов «под Тарантино». Эти гангстерские боевики имитировали узнаваемый постмодернистский стиль режиссера: обаятельные бандиты болтают о бургерах, ходят в дешевые забегаловки и слушают рок-н-ролл в перерывах между стрельбой и разборками. Но все эти фильмы не копировали «Криминальное чтиво». Суть в том, что Квентин Тарантино создал новый жанр гангстерского кино.
«Криминальное чтиво» делает из бандитов героев поп-культуры. Насилие у Тарантино перестает быть серьезным, а кино превращается в игру в бисер, жонглирование отсылками, реминисценциями. Но в глубине этой постмодернистской и циничной картины лежит история о чуде, о божественном вмешательстве, которое меняет людей, дает им шанс и моральный выбор.
В 2000-е годы братья Жан-Пьер и Люк Дарденны были королями фестивального кино. Это десятилетие вообще отметилось возвращением к простому человеку, к маленьким трагедиям, неслышным историям. «Дитя» ровно такое кино, снятое аскетично, самыми простыми художественными средствами. И в этой простоте, полудокументальной природе картин Дарденнов открываются глобальные, общечеловеческие сюжеты о нравственности, преступлении и наказании.
В центре повествования — молодая пара, Бруно и Соня, едва сводящие концы с концами. Бруно по натуре авантюрист, любит быстрые деньги, промышляет мелкими кражами. Но жизнь в постоянной нищете сводит его с ума. Он решает ненадолго продать их с Соней ребенка, чтобы выручить сумму и «подняться», а уж затем вернуть малыша в семью. Но этот поступок погружает его все глубже на дно. Дарденны и их кинематограф знаменуют попытку отказа от постмодерна, надежду вернуться к человечности, обратив взор на невидимых людей современности. Этими поисками будут одержимы лучшие фильмы 2000- х.
«Паразиты» рассказывают о бедной корейской семье авантюристов, ищущих различные хитроумные способы заработать. Однажды они решают «раскрутить» семейство богачей. Сначала сын приходит к ним преподавать английский, затем отец становится личным водителем, мать — домохозяйкой, а дочь — учительницей живописи. Так власть в доме постепенно переходит в руки слуг. Но вскоре все трагически перемешается, а в борьбе за главенство и благосостояние прольется не одна капля крови.
2010-е годы — эпоха разочарования, переломное время, вполне отразившееся в мировом кинематографе. «Паразиты» южнокорейского режиссера Пона Чжун Хо констатируют болезнь общества, которую вылечить уже невозможно. Классовое расслоение, социальная иерархия, пронизывающая людей, непреодолимо паразитируют внутри нас. И поэтому разницы между богатыми и бедными в корне нет — всему виной человеческая природа, создавшая такую систему отношений. Печальное, но правдивое заявление, прозвучавшее под занавес десятилетия.