Деграданс макулатуры: «Холодно» — примечательный дебют о том, что поэту в Питере пить

Финский залив, мы лежим на пляжу. Блокнот, собутыльники, жизнь не сложилась. Семья на грани распада, сын без надзора отца.

Все эти влажные сигареты, библиотечная пыль и теплый клетчатый плед — детали образа жизни не богемы, но нищей интеллигенции из Петербурга и окрестностей этого города, вызывающего клиническую депрессию. Этот образ иллюстрирует дебютный фильм Авдотьи Александровой «Холодно». Не стоит, впрочем, думать, что это все душный непривлекательный стереотип и что места такому нет в настоящих парадных и дворах-колодцах — если бы этот вечный петербургский миф был некрасив, то в этот город не хотели бы переехать примерно все духовно богатые выпускники школ из регионов, которые этот миф с радостью воспроизводят. А значит, и фильм на основе их обобщенных творческих стенаний оказывается хоть и часто невнятным, непонятным и показушным, но противоестественно приятным.

Необаятельная биографическая справка. Проект стартовал почти десять лет назад, закончили только сейчас. За это время режиссерка Авдотья Александрова, на момент начала съемок — 20-летняя (если бы с этим фильмом все сложилось, то тогда, возможно, в разговорах об омоложении российского кино появился бы новый аргумент на замену Балагову и Твердовскому), основала модельное агентство LUMPEN, славное нестандартным нелукистским подходом к подбору резидентов, и с помощью этого благого дела заработала на завершение фильма. Обещает еще что-нибудь снять.

В то время как история заявленного протагониста (Дмитрий Кубасов) и его семьи — молчаливой жены с тонкими руками (Вета Гераськина) и их ребенка — рассказывается без лишних слов, в основном шепотами и вздохами, к тому же заглушенными тихим морским прибоем (и потому остается скорее неартикулированной — впрочем, в настоящей поэзии ключевое как раз не говорится вслух), главными героями «Холодно», вопреки задумке режиссерки, оказываются те самые собутыльники протагониста. Вполне настоящие герои описанного выше поколения, Евгений Алехин и Константин Сперанский, писатели и поэты, известные также по соучастию в группах «Макулатура», «Шляпа Шаляпина». Пусть после трэп- и клауд-революции к их абстрактному хип-хопу (фактически это прочитанные вслух под бит стихотворения) относиться всерьез не выходит, этот перверсивный поджанр остался прибежищем для суровых надломленных ренегатов, которые противостоят коммерциализации. Играют они почти что сами себя — непубликуемых авторов, принадлежащих лишь себе, неуместных, не сопричастных времени, в котором вынуждены жить по праву рождения.

Алехин и Сперанский сыплют именами не известных нам писателей — наверняка примечательных, но обреченных, как они сами. Именно абстрактные рэперы вместе с примкнувшим к ним Кубасовым, трое заплутавших, пропитанных спиртягой ежиков в тумане, формируют всю суть фильма — ощущение тотального интеллигентского декаданса и даже деграданса. Они долго бродят, говорят о творчестве и смерти — в общем, традиционные петербургские развлечения. Они — порождения мира вокруг них, такое представление о действительности обычно свойственно северянам, подобную вселенную всю жизнь описывала Туве Янссон: насквозь отсыревшая увядшая земля, по которой уходят, шлёпая, в никуда печальные свидетели ее последних дней.

Кстати, здесь видится любопытная антитеза абсолютно настоящих и напрочь несчастных (хотя, может, просто образ такой) Алехина и Сперанского, которые говорят не по сценарию, много импровизируют и в целом являют собой неприглядную реальность, — и героя потрясающе фактурного, но все же актера Кубасова. Этот издатель и писатель с фамильным домиком на Балтийском взморье способен напечататься на свои деньги. Очевидно, что это противопоставление подчеркивает невозможность возникновения в наших широтах такого персонажа байронического склада — всякий русский лирик обречен на депрессивное самовырождение, больше похожее на принесение себя в жертву неназванным богам.

Главная беда — брак по звуку. Несколько странно упоминать об этом, но в фильме действительно заметно применение известного ныне феллиниевского приемчика: заставить актеров говорить на площадке случайные слова (итальянский гений, говорят, использовал для этих целей наборы числительных), чтобы потом на этапе переозвучки записать другие, оригинальные реплики. В «Восьми с половиной» нередко заметно, что смыкания губ артистов (под них обычно и продумывают ритмику дубляжа, к примеру) не совпадают с соответствующими звуками в произносимых их голосами фразах. Таким образом дополнительно создается верное ощущение делирия, художественного бреда главного героя, кинорежиссера (ведь это еще и кино о кино). Так вот, в «Холодно» существует та же проблема, обусловленная, впрочем, иными, чем у Феллини, причинами: фильм делался очень долго, и звук на площадке писался так себе, восстановить реплики оказалось невозможно, и их придумали заново на постпродакшене. Приходится самостоятельно объяснять у себя в голове расхождения звука и визуала, к сожалению, заметные при просмотре. В рамках лирической метафоры допустим, что это слова и фразы, проговариваемые как бы между строк никому не нужной, плохонько напечатанной книжки с размытыми буквами, исчезающей в луже безвременья. Весь фильм похож на такую книжку, даже название выбрано не по киношным традициям — ведь в ходу обычно нарицательные существительные, — а по литературным, словно заглавие для меланхолического рассказа: наречие, безучастно фиксирующее состояние среды, в которой нет возможности жизни.

Вообще же «Холодно» довольно точно и четко, несмотря на все дебютантские опечатки и оговорки, экранизирует неприятное, но предельно узнаваемое ощущение тотальной, абсолютной, беспросветной невостребованности, знакомое любому начинателю в любом подвиде творчества. Дорога возникает под шагами идущего, искусство обретает смысл в глазах смотрящего — не важно, благодарный этот взор или нет. Раз уж этот фильм обречен на судьбу, схожую с той, что уготована его героям — быть по-нормальному показанным единожды, на достойном, но отдаленно- сибирском независимо-артовом фестивале «Дух огня» в Ханты-Мансийске, то есть остаться вне всяких трендов, течений и вообще вне фокуса зрительского внимания, — стало быть, это кино концептуально и потому честно в своем неприукрашенном, но и непримечательном поэтическом сплине. Вот и все стихотворенье.