Как создавать интеллектуальные фильмы

С тех пор протекло немало времени. Два поколения успели уже вырасти. Первое перешагнуло за сорок. Второе достигло совершеннолетия. И вполне вероятно, что фильм, о котором пойдет речь, не всем из них знаком. Поэтому необходимо хотя бы кратко восстановить подробности некоторых драматических событий, участником которых был и я.
5 марта 1962 года… В московском кинотеатре «Россия» состоялась премьера фильма «Девять дней одного года». Она стала событием не только кинематографической жизни, но и жизни всего нашего общества.
Картина была поставлена на студии «Мосфильм» Михаилом Роммом по сценарию, созданному им вместе с Даниилом Храбровицким. Она захватывала масштабом замысла и смелостью, даже дерзостью мысли, яркой кинематографической формой, мастерством актеров, особенно Алексея Баталова и Иннокентия Смоктуновского, которые играли роли физиков-атомщиков Дмитрия Гусева и Ильи Куликова.
Молодые ученые, как говорит один из персонажей фильма, «делали бомбу». Атомную. И фильм нес в себе мощный взрывной заряд. Актеры вместе с режиссером взрывали укоренившиеся в нашем искусстве стереотипы изображения современника, которому предписывалось являть собою «нового советского человека», «передовика великой стройки коммунизма» или что-нибудь в том же роде. А этот экран знакомил с неповторимыми характерами, богато одаренными личностями, людьми высокого интеллекта, способными мыслить смело, неординарно.
Я и поныне вижу этот фильм, как будто только что вышел из кинозала.
Наутро я принес в редакцию «Правды» свою рецензию. Очень спешил, потому что уже ходили слухи: у картины есть противники. Они возражают против того, что в фильме показано, как один ученый погибает от атомной радиации, а второй оказывается на краю гибели. Смущало их и свободомыслие Куликова. Выступлением в «Правде» надо было опередить недоброжелателей. Неужели и эту замечательную киноленту могут запретить?
Перечитывая сегодня свой труд, понимаю, что не все мог и сумел сказать, не избежал трафаретных речений о «разведке все новых далей», о «героических строителях коммунизма».
В тот момент уже третий год я работал в центральной редакции «Правды». До этого десять лет был ее корреспондентом в Ленинграде. Не принял приглашения «Литературной газеты», которую возглавлял тогда В.Кочетов, переехать в Москву и принять в свое ведение отдел литературы (впоследствии, уже в Москве, в «Правде», я резко отказал ему же опубликовать его демагогически разносный отзыв о получившем всемирное признание фильме «Летят журавли»). Дал согласие переместиться в столицу на должность заместителя редактора «Правды» по отделу литературы и искусства. Решил, что в Москве обрету дополнительные возможности влиять на решения по вопросам культуры, как тогда говорили, «в инстанциях». Ведь удалось же мне нечто подобное в городе на Неве. Там я немало повоевал с вопиющим невежеством и бескультурьем чиновников, посаженных в номенклатурные кресла для так называемого руководства культурой.
Работа корреспондента в таком крупном культурном центре, как Ленинград, была нервная, на износ. После публикации нескольких моих критических корреспонденций партийное начальство стало нервничать (это было в 1952 году, еще при жизни Сталина). Попробовали меня приручить. Не вышло. Пришлось признавать критику правильной и каяться.
После этого каждый раз, когда я заходил в Смольный (редко, за что мне пенял и жаловался на меня в докладных записках в московскую редакцию заведующий ленинградским коррпунктом «Правды»), повторялась комическая мизансцена. Партчиновник, плотно закрыв дверь кабинета и выразительно тыкая пальцем куда-то над головой, выспрашивал: «У тебя там рука?» Имелась в виду некая властная «рука Москвы», которая снабжала меня инструкциями – о чем и как писать. Бюрократ не мог и представить себе, что я действовал без согласований, по собственному знанию и разумению.
Так создалась парадоксальная ситуация: я обрел возможность не оглядываться на Смольный, не считаться с его взглядами и оценками. А секретарь по пропаганде обкома партии Алексей Иванович Попов (потом он взлетел на пост, кажется, заместителя министра образования) в 1957г. панически расспрашивал меня, что за спектакль готовит Товстоногов о каком-то «христосике, князьке, эпилептике»? Обком, мол, намеревается такую идеологическую диверсию предотвратить. Я провел с ним разъяснительную беседу, и Товстоногов смог осуществить до конца свой замечательный замысел и открыть миру гениального Смоктуновского. Премьера спектакля «Идиот» осталась в моей жизни одним из самых глубоких потрясений, испытанных в театре и кино.
В Москве, в отделе литературы и искусства «Правды», вместе с коллегами-единомышленниками и с помощью небольших внутриредакционных хитростей мне тоже удавалось порой помогать истинным талантам в их трудном противостоянии политическому насилию, наглой халтуре и властному невежеству. Но когда вмешивалась напрямую не мистическая, а вполне реальная «рука» ЦК или Кремля, мы были бессильны. И такая ситуация, кажется, назревала.
Прошло две недели с того дня, как я положил на редакционный стол свою рецензию. За это время она дважды появлялась по утрам на одной из полос готовившегося завтрашнего номера газеты, но в середине дня исчезала с полосы. Я жил, словно в лихорадке, ежечасно ожидая драматичческой развязки. Какие обвинения выдвинут? Какая кара последует? Жалко замечательного фильма. У Ромма больное сердце. У Смоктуновского тоже. И меня в лучшем случае будут «прорабатывать» на партсобрании.
19 марта уже в полночь мне позвонили из типографии и сообщили, что в полосу поставлена рецензия на «Девять дней одного года», но не моя. Я ринулся в типографию.
Главный редактор Павел Алексеевич Сатюков стоял над талером с еще влажным оттиском злополучной полосы в руках. Для меня прокатали еще один экземпляр.
Боже мой! Я ожидал всего, но то, что прочитал, не просто повергло меня в ужас. Помню, как в Ленинграде академик Тарле прислал мне рукопись статьи, написанной им для «Правды». Ее нужно было срочно перепечатать на машинке, а наша машинистка заболела. Работу передали какой-то посторонней. На машинописной копии Тарле написал: «Ошибки машинистки чудовищны» (она напечатала на всех страницах вместо «еще» – «исчо»).
Теперь я тоже получил нечто чудовищное. Но это не «кляксы» безграмотной машинистки, а сочинение… редактора «Правды» по отделу науки Владимира Орлова. Сам он почему-то отсутствовал. Но мне сразу стало ясно, что сей опус спущен нам «сверху», ибо через наш отдел литературы и искусства он не проходил: знали, что мы начнем протестовать, пытаться редактировать.
Павел Алексеевич на мои в буквальном смысле мольбы – убрать хотя бы оскорбительные для создателей фильма эпитеты – что-то черкнул в тексте (мне показалось, рядом с именем Смоктуновского) и молча ушел из типографии, забрав с собой газетный лист…
Что же сотворил Орлов?
Прежде всего он обрушился на попытку творческой группы фильма «воссоздать интеллектуальную атмосферу коллектива научных работников института». Почему? Потому что, по его мнению, «сценаристы М.Ромм и Д.Храбровицкий исходят из неверного понимания интеллектуальности как некоторой суетности ума, при которой »интеллектуал« непрерывно произносит »сверхоригинальные« еретические афоризмы явно западного происхождения». А закавыченного Орловым интеллектуала Куликова, как уже знает читатель, играл Смоктуновский.
Критик характеризует все, что говорит Куликов, как «идейное пошехонство», философский «Городок Окуров» (напомню, что «Пошехонская старина» Салтыкова-Щедрина – это замшелая глухомань эпохи крепостного права, а «Городок Окуров» – повесть Горького о мещанском захолустье).
«Не веришь, – пишет далее Орлов, поднимаясь к вершинам мысли, – что эти ученые еще в студенческие годы сдавали экзамен по историческому материализму. Между тем передовые идеи советской философии, политики и морали, их глубокое научное обоснование в наших программных документах, их блестящее полемическое развитие в выступлениях наших руководителей на международной арене могли бы стать великолепным источником для создания подлинно высокой интеллектуальной атмосферы фильма».
Нужны ли сегодня комментарии? То, что ныне представляется анекдотическим, тогда звучало недвусмысленной угрозой кинематографистам. Ведь они «протащили» (любимое словечко в жаргоне массовых репрессий памятных лет) на экран «еретические афоризмы западного происхождения».
Наутро, когда газету все уже читали, в моей квартире надрывался телефон; я должен был обьясняться с недоумевающими и возмущенными моими друзьями. С ужасом и отчаянием я представлял себе, что происходит в семьях всех создателей фильма..
В редакцию я отправился, как на казнь, и столкнулся перед входом с Владимиром Орловым.
-- Что же вы написали? – я смотрел на него, как на убийцу…
-- Вы не понимаете! – воскликнул он нервно. – Так считают ведущие ученые. Фильм может запугать молодежь. И она не пойдет в лаборатории и цеха…
Я прервал его: – А вы помните, как у Пушкина? «Все, все, что гибелью грозит, / Для сердца смертного таит…» Кто вам сказал, что не пойдут?
-- У меня очень высокое давление, – с болезненным хрипом ответил он. И только теперь я заметил, что лицо у него налито кровью, и он тяжело дышит. Вот-вот у него будет удар. Я прервал разговор.
1962г. был годом уже уходящей «оттепели». Начинались все более крепчавшие заморозки.
Через 4 года, в 1966-м, Ромм обратится к нашему народу и всему мировому сообществу с новым фильмом-размышлением «Обыкновенный фашизм». И повторится почти такая же история при его выходе на экран.
Но это уже другие воспоминания…