Куранты бьют тринадцать: «Москва» Зельдовича

После распада империи в нашем кино предприняты две попытки оглядеть образовавшееся пространство как бы с высоты. "Астенический синдром" Киры Муратовой показал пустырь, заполненный спящим, по инерции живущим людом со смертельно ранеными душами. Потом был менее масштабный, но занятный фильм Василия Пичула "Небо в алмазах", где небосклон страны заволакивала туча новорусской саранчи. Закономерно, что третья попытка тоже проистекает из Чехова – "Москва", фильм Александра Зельдовича (постановка), Владимира Сорокина (сценарий), Александра Ильховского (оператор), Юрия Харикова (художник) и Леонида Десятникова (композитор). Все пятеро – полноправные соавторы. Без любого – фильма не будет.

Если считать, что настоящее кино должно выразить время, перед нами принципиальный успех: смутное время выражено как никогда сильно. Не в прямом сюжете и видимой картинке – они откровенно условны и свободны от быта. Даже не в героях, которые если и олицетворяют срез общества, то лишь самый гвалтливый. Все выражено в атмосфере фильма – алогичной, абсурдистской, лишенной движения и надежды, безвоздушной. Люди пьют виски, а в это время… А в это время они пьют текилу, бьют баклуши и морды, пытают друг друга физически и нравственно, со вкусом матерятся (фильм впервые предлагает почти полный словарь и спектр старинного народного самовыражения, но с Кирой Муратовой его роднит не только это). Спят с одними, выходят за других, грезят об Африке ("в Москву, в Москву!"). Новая Раневская все надеется расплатиться с кредиторами, новый Лопахин обещает возродить русский балет.
Москва, чьим именем назван фильм, очищена от людей и машин, она стерильна и пустынна, как город, пораженный нейтронной бомбой. В ней почти всегда ночь, и обитаем только ночной кабак, где пьют и медитируют под разъятые на части советские песни с легким и как мечта неуловимым французским прононсом под Фрэнсиса Лея (аранжировки виртуозны, чтобы не сказать – гениальны. Незабываемы гармонией изысканной фальши и аритмией обреченности). Эта Москва прекрасна красотой увядания. Кремлевские куранты бьют надтреснуто и глухо – словно храмовый колокол усопшей Атлантиды еще шевелится в тине. Это город для кучки "новых русских" с их безумными прожектами, нутряной пошлостью и тупыми разборками. И для горстки потерявших опору интеллигентов – они пытаются вписаться в новую реальность, но чувствуют себя в полном ауте (в героине Татьяны Друбич аутизм воплощен буквально). Город без прошлого (оно отменено и забыто) и без будущего ("новые русские" просто перестреляют друг друга, и некому будет спасать русский балет). Образ сильный и страшный. Апокалиптический.
Ольга-Маша и мать их Ирина – практически "три сестры". Три чеховских силуэта в чеховских интерьерах изрыгают хулу и гнусь: кошмар сумеречного существования не может длиться еще один век, это люди на пределе. Актрисы Наталья Коляканова, Ингеборга Дапкунайте и Татьяна Друбич никогда еще не были так хороши и так растерянны – играть роскошный мазохизм дело невыносимое. Процесс самоуничтожения. Приговор собственной жизни. Потому что фильм угадывает правду, от которой хочется отвернуться.
Сценарий сделан без оглядок, с перепадами от бесстыжего мата до стиля рафинированного и суперлитературного. Кадр очищен от бытового и выписан крупным мазком: красное пятно на черном фоне, синее пятно на багровом, почти цветомузыка. Ритм томителен: только пространные куски, только крупные или сверхкрупные планы. Оператор сродни художнику, здесь его двухчасовое соло: снятые им фигуры в кадре могут быть плотскими, а могут – плоскими, как журнальное фото, которое почему-то шевелится. Природа замысла музыкальна: в музыке тоже нет фабулы, но есть "программа", состояние души, – и я не припомню в нашем кино случая, чтобы изображение было так слито с музыкой. Она играет здесь ведущую роль и сообщает этой выморочной жизни утраченный объем и забытую чувственность. Музыка абсурдистская, психоделическая, в духе той, что написал Шнитке к "Мертвым душам" (она заслуженно выходит отдельным СD, и я ее теперь неотрывно слушаю – не могу сбросить наваждение).
Персонажей всего шесть, и дел у них немного: они живут друг с другом. Ирина с Марком и Майклом. Маша с Майклом и Львом. Ольга аутичка, Лев берет ее в пустом метро и, как честный человек, женится сразу на двоих. Все это буднично и без страсти – скорее из скуки и необходимости что-нибудь делать. Иногда они философствуют, вызывая яростные воспоминания о знаменитой московской кухне, где, мерещилось поколениям, делалась история. История сделалась, и мы живем в стране победившей свободы. "Последний матрос белый город покинул, в туманной дали не видно земли"… "Враги сожгли родную хату, куда ж теперь идти солдату?". "Неизвестный солдат – это солдат, которого не было"… История опрокинулась в пустоту: "Странный вкус у этой водки… что-то из детства".
Искусство сильно, когда умеет построить свой мир и всецело ему подчинить. В этом смысле тени, свечи, дым и сумерки, стоны и хмарь "Москвы" действуют почти гипнотически – настолько, что после сеанса с изумлением обнаруживаешь на улицах прохожих. Вымерший великий город здесь столь же чудовищно реален, как девятый сон Веры Павловны, туалетной работницы из рассказа Пелевина. Чехов, от которого начался сей скорбный танец, прощался с Россией феодальной, встречая Россию капиталистическую. Спустя век "Москва" прощается с Россией любой, даже пофигистской, – мертвый город мертвых душ. Можно апокалипсис принципиально оспорить как идею. Можно считать фильм чисто поколенческим – сорокалетние очнулись от пофигизма и строчат тревожные "послания". Можно напомнить о вечной страсти русских интеллигентов ковыряться в застарелых, но неопасных ранах и о некрасовской спокойной уверенности ("Вынесет все, что Господь ни пошлет…"), а также о новопостроенном храме Спасителя. Это будет спор идейный, который притворится эстетическим, но он за пределами искусства. Фильм Александра Зельдовича, пусть индивидуальный и авторский, есть создание абсолютно ансамблевое, симфоническое – так сказать, коллективный гений пролетел, и кремлевские куранты пробили тринадцать. Пофигисты очнулись, в их лексиконе появилось ненавидимое прежде словечко "духовность", в их художественном мире – тоска по тому, что за словечком стоит. И преисполнились они законным отвращением. И понимают, что – поздно. Умирающий лебедь смахивает с перышек кровь и надежды.
Впрочем, мне объясняют, что увиденный из поднебесья город на дне – живой, шевелится, движется. И стало быть, все путем. В хорошей музыке тоже каждый слышит свое. Но если сон приснился многим – может, он явь?

Из Александра Зельдовича:
"В начале 90-х я работал в Европе, и когда время от времени наезжал в Москву, у меня было ощущение растущего вакуума. Вокруг кипела жизнь, делались деньги, карьеры, а я чувствовал, что попадаю в какой-то все более пустеющий, все более жесткий город".
Из Владимира Сорокина:
"Чехов всегда описывал мир на вершине вулкана, когда герои ходят по тонкой корке застывшей лавы, под которой клокочет русский ужас. Герои Чехова это подсознательно чувствуют, но не понимают. Поэтому они живут, как во сне: они ощущают, что надвигается что-то, что сотрет их личную историю. Герои "Москвы" – это люди, тоже попавшие в мир, стирающий их личную историю. Поэтому они живут каждый день, как последний… Русский мир, в сущности, мало изменился со времен Чехова, и если персонажей "Москвы" усадить за один стол с их прототипами из "Трех сестер" или "Вишневого сада", – они легко нашли бы общий язык".