Марлен Хуциев: «В память Феллини я пил из бутылки, омытой слезами»

Этот художник никогда не выслуживался, не заискивал. В 1952 году, защищая во ВГИКе диплом (их работа с Феликсом Миронером называлась "Градостроители"), из закадровой патриотической песни выбросил строки про Сталина, за что получил четверку, хотя заслуживал пятерки.

Правда, потом Марлену Мартыновичу Хуциеву, отмечающему 4 октября свое 75-летие, неоднократно приходилось идти на компромисс. Власти вынуждали. Да и обидно было не довести до экрана труд десятков людей, работавших с ним. А потом многие годы жалел о вырезанных, потерянных кусках…
Марлен Хуциев вошел в историю кино фильмами "Весна на Заречной улице", "Мне 20 лет", "Был месяц май".
Сегодня среди учеников мэтра, уже больше 20-ти лет преподающего во ВГИКе, – такие заметные режиссеры, как Георгий Шенгелия ("Менялы", "Классик"), Василий Пичул ("Маленькая Вера", "Небо в алмазах"), Роман Ершов ("Действуй, Маня!"), Игорь Апасян ("Морской волк", "Маросейка, 12") и многие другие.

-- После каждого курса даю себе слово больше не набирать, – признается Марлен Мартынович. – Это забирает столько духовных и физических сил! Но вчера снова работал с ребятами на площадке, где они готовят отрывки. Общаться с этими молодыми талантливыми людьми, если выразить одним словом, – счастье.

-- Марлен Мартынович, а сами вы как относились к учителям?

-- Признаюсь, со школьных лет испытываю к учителям чувство глубокой признательности. Мне повезло: в первом классе попал к педагогу, который учил еще моего отца, – Нине Александровне Алехкановой. Замечательно преподавала литературу Елена Николаевна Науменко (это было в разных школах, даже в разных городах, ведь начинал я учебу в Москве, а заканчивал в Тифлисе). Еще помню одного молодого педагога, моего приятеля Мишу Остроухова, который был несколькими годами старше меня и уже вел какие-то предметы в старших классах. Когда началась война, он ушел на фронт. Однажды, придя с ребятами в госпиталь, чтобы дать концерт раненым, на одной из коек я увидел Мишу. Без ног… И всегда с теплотой думаю о своем учителе режиссуры – Игоре Андреевиче Савченко. Мысленно показываю своим учителям каждую свою работу.

-- Вы были прилежным учеником?

-- У меня еще в школе была привычка сразу же прочитывать новые учебники, как только их нам выдавали. Любил историю, литературу, математику. Был и нелюбимый предмет – химия, тут я ничего не мог с собой поделать. Но память была хорошая, это выручало.

-- А как вы пришли в кино?

-- Я собирался быть художником и даже поступал в Тифлисе, где мы тогда с мамой жили (отца забрали в 37-м), в Академию Художеств. Не прошел. Предлагали мне там остаться работать натурщиком, но это не по мне. У мамы был знакомый на Тбилисской киностудии, и меня взяли туда "по протекции" макетчиком. Когда мне было 18 лет, приехал представитель из Москвы и, поговорив со мной, посоветовал руководству студии послать меня поступать во ВГИК. Но я опоздал на первый тур. Не по своей вине: наш вагон отцепили в Минеральных Водах – ведь шел 1945-й. Добирался до Москвы на перекладных. Еле упросил приемную комиссию принять документы и допустить меня до экзаменов. Ну, как я мог вернуться домой ни с чем, если студия мне дорогу оплатила?

-- Ваш сын Игорь – тоже кинорежиссер?

-- Да, он закончил ВГИК, но снял по сути, лишь две работы. У него началась астма – неотложки каждую ночь, больницы, и серьезного вхождения в профессию не получилось. Но он пишет. Не так давно мы написали с ним пьесу о двух встречах Льва Толстого с Чеховым (в реальности этих встреч не было, но мы прикинули, о чем бы могли говорить эти два классика). Пьесы была поставлена, ее показывали на чеховском фестивале. Неплохо было бы ее и на экран перенести…

Как истинный грузин (хотя Хуциева своим считают и армяне, и осетины, и азербайджанцы), Марлен Мартынович любит некрикливое застолье, любит произносить тосты, общаться с друзьями, шутить. С режиссером Резо Чхеидзе, снявшим "Отец солдата", у них когда-то был общий шуточный псевдоним "Вазарелли". Он появился во время их поездки в Италию, где их перекормили восторгами по поводу этого художника, чье творчество на поверку оказалось не таким уж замечательным. С тех пор Чхеидзе и Хуциев, переписываясь, самокритично ставили под своими посланиями подпись "Вазарелли". И лишь посвященные знали этот дружеский код.
Когда отмечалось 70-летие мэтра, он пил на сцене красное вино, стакан за стаканом, до дна. А когда из зала послышались предостерегающие голоса пожилых дам, улыбался: "Все в порядке, вы за себя беспокойтесь. Если я упаду, найдутся люди, чтобы меня вынести". Все собравшиеся, действительно, готовы были носить мастера на руках. Ведь для "шестидесятников" его фильмы стали культовыми, исповедальными, по которым историки будут изучать атмосферу той эпохи, искать ее внутренний смысл.
Одни обожают его "Весну на Заречной улице", другие – "Был месяц май", третьи в восторге от исповедальной интонации "Бесконечности".

-- Марлен Мартынович, почему "Бесконечность" рождалась так долго и мучительно – вы работали над ней лет шесть?

-- У меня благополучных фильмов почти и не было. В "Весну на Заречной улице" не хотели Николая Рыбникова утверждать, хотели назначить на роль другого артиста. "Июльский дождь" обвиняли в упаднических настроениях, "Заставу Ильича" положили "на полку", а затем выпустили в перемонтированном варианте, под другим названием. А "Бесконечность" оказалась, увы, на переломе благополучного времени в кино и неблагополучного.

-- И, конечно, пресловутая нехватка денег?

-- Смету мне тогда изначально урезали, посчитав, что фильм камерный – там один герой ходит по городу своей юности и вспоминает. Но там были эпизоды масштабные, важные для ассоциативного ряда: например, из леса вдруг выходили на шоссе 300 римских легионеров в полном вооружении. Такие сцены были как бы вне сюжета, рассказывающего о стареющем интеллигенте, который пытается найти отзвук своей юности. Но для атмосферы фильма, его нетрадиционного построения, где я пытался сблизить прошлое и настоящее, такие вещи были принципиальными. Были сцены, которые так и не удалось снять по техническим причинам: например, как герой через дверь шкафа попадает в другую эпоху.

-- Смешение эпох уже было в вашей с Геннадием Шпаликовым ленте "Мне двадцать лет"…

-- Вот после того фильма у меня и родился замысел "Бесконечности". Вон как давно! Но тогда решили, что я по возрасту еще не имею права говорить о каком-то подведении итогов, всенародно исповедоваться. А потом, надо сказать, здорово огорчился, когда многие задуманные мной для этого фильма приемы увидел у Бергмана и Феллини.

-- Вы ведь были знакомы с Федерико Феллини, и он ценил ваше творчество. Я сам был свидетелем, как на международном кинофестивале в Римини, на родине Феллини, он, не имея из-за болезни возможности приехать на ретроспективу ваших фильмов, прислал букет – да такой величины, что человека, выносившего его на сцену, не было видно!

-- Да, мы с ним хорошо друг к другу относились, хотя поговорить напрямую не могли (я не знаю итальянского, он не знал русского. Вот и последний наш разговор (я позвонил ему из отеля, как только приехал) состоялся через переводчика. А потом – когда уже все говорили о тяжелом состоянии Феллини – случилось так, что меня стали в Италии выселять из гостиницы. Там приехал какой-то "новый русский" и срочно нужно было освободить мой полулюкс. Без меня перенесли мои вещи в другую комнату, но забыли бутерброд, который лежал в холодильнике. А я уже наметил его вечером съесть и поинтересовался, почти в шутку, где мой бутерброд. Горничная так расстроилась, переживала, а потом перед моим отъездом вдруг входит ко мне с бутылкой коньяка и просит, чтобы я не обижался на нее и взял. Я, конечно, отнекиваюсь. Но она настаивает: "Нет, иначе я просто умру", – и начинает плакать. По-настоящему. И я вижу, как крупные слезы капают прямо на эту бутылку. Мне пришлось успокоить женщину, взять коньяк… А как только я прилетел в Москву и переступил порог, тут же спросил у сына: "Как он?" – "Умер". Он понимал, о ком я спрашиваю. И мы тут же открыли эту бутылку, омытую слезами итальянки, и помянули великого художника.

-- А помните, как года через два после смерти Феллини мы в том же Римини искали на кладбище его могилу? И никто не мог ее нам показать, служитель не мог даже понять, кого мы ищем. А потом, когда кончились ряды огромных богатых склепов, сделанных из мрамора и матового стекла, украшенных золотом и "вечно горящими" лампадами, мы нашли маленький, грязноватый, похожий на сарайчик склеп, где под плитой, на которой была выбита веточка с сидящими на ней двумя птичками, покоились Феллини и его верная спутница жизни Джульетта Мазина.

-- Конечно, помню. А когда все разошлись (одному человеку мне пришлось даже намекнуть, что хотел бы остаться тут один), я перед этим склепом встал на колени.

…Живой классик, президент Гильдии кинорежиссеров России, профессор, лауреат множества почетных наград, Марлен Хуциев не скрывает своих былых просчетов, своих профессиональных промахов. На просмотре той же "Весны на Заречной улице" он со смехом показывал мне, как Николай Рыбников выскакивает на улицу за любимой в одном пиджаке, а догоняет ее через несколько минут уже в полушубке; или как в сцене, где он ловит в классе разлетевшиеся от сквозняка листки, у него рукава рубашки то застегнуты на запястьях, то закатаны до локтя. Просто снимали в разное время и кто-то не проследил. Или в "Заставе Ильича" остался крупный план мальчика, кричащего на демонстрации "Вива Куба!", и никто не понимает, почему он это кричит, поскольку кадры со стоящим на Мавзолее Фиделем Кастро вылетели. Но то, что мастер не боится указывать на свои просчеты, говорит о широте его взглядов и о том, что учеников он приучает учитывать чужие ошибки, придавать в кино внимание каждой мелочи. Он очень беспокоится за студентов, которых сегодня учит.

-- На ХХ век тоже с надеждой смотрели те, кто в него вступал. Но он оказался страшным. Я хотел бы, чтобы ХХI век оказался для моих ребят счастливее, – сказал Хуциев. – А еще моя мечта – собрать за одним длинным столом с белой скатертью всех друзей и соратников. И чтобы все, невзирая на национальность и разъединение "независимых стран", сдвинули бокалы, вместе спели, поплакали и порадовались.