«Наша традиция – синтез, в Европе – анализ»: интервью с Александром Сокуровым

Через несколько дней в программе "Мастера" международный кинофестиваль в Торонто впервые на американском континенте покажет фильм Александра Сокурова "Молох" – о жалкой жизни полного комплексов создания по имени Адольф Гитлер. Как и все фильмы этого режиссера, "Молох" трудно начинал свой путь по экранам. Он не был понят в Канне, хотя и взял там приз за сценарий. Но чем дальше, тем больше к нему интерес в мире. Трудности взаимопонимания очевидны. Для фестиваля фильм – акт артистический. Для коммерческого проката – зрелище, которое можно продать. Для Сокурова – это поступок.
Мы говорим сразу после того, как ушли заинтересовавшиеся фильмом японцы.

Что они думают о картине?

Считают ее предупреждением. Считают, что в картине есть масштаб частной жизни и масштаб исторического расследования. Не мне судить, насколько это справедливо… В Азии мало знают об европейской истории. Мы мощно разделены. Это разделение мира имеет не абстрактно-гуманитарный, а вполне практический характер. Например, нацизм для них явление сугубо историческое.

Да ведь и в Канне, я видел, просто не захотели углубляться в смысл фильма.

Не все. У меня там было несколько круглых столов с журналистами, и то понимание, которое они проявили, – огромная честь для меня. Были хорошие отзывы о фильме в немецкой прессе. А на фестивале – что ж, наша картина там "мимо процесса". Она не лучше, не хуже – просто никак не пересекается с тем, что там показывают. Это понятно. Мы очень разные. Разная история, разная интуиция, разные культурные традиции. Наша традиция – синтез, в Европе – анализ. Но есть вещи, которым аналитическим путем не постигнешь. Анализируя, невозможно осмыслить Достоевского – только синтезом, собиранием. Достоевский существует в единстве, его нельзя разлагать на части. Точно так же как нельзя анатомировать и сам русский язык. У европейцев другие инструменты жизнеисследования. Там это – дробление. Но если дробить, ничего не поймешь в таком явлении, как нацизм. Им трудно понять, что зло заурядно, неромантично и неэкзотично – нормально. С течением времени дистанция между нами увеличивается. И это меня тревожит больше всего.

Вы так верите в особенность русского пути? Но есть ли тут тропинки навстречу?

Есть пересечения, очень кратковременные. Никогда не было так, чтобы мы долго шли одной дорогой – непременно вдруг расходились в разные стороны. Даже война с фашизмом нас не объединила, а в каком-то смысле даже разъединила. Еще больше оттенила эти контрасты.
Для меня нет сомнений в том, что мы в России пребываем в рамках какой-то другой цивилизации. Не хочу сказать, что она другого качества, хотя может быть и так. Она – где-то в стороне, справа или слева. И отстает на какой-то исторический период. Возможно, это отставание нормальное. Возможно, это признак уставшей нации. Мы устали оттого, что непрерывно воевали, мало строили, мало создавали. Не выработана народная идеология дома. Даже мифологии такой у нас нет. И это ярче всего говорит о том, как мало у нас внутренних резервов. Здесь главная проблема – отсутствие спокойной, доброй, укорененной идеологии домашней жизни.
Второе – глубочайшая деформация сельского уклада жизни. Вырождение, какое характерно для народов, чрезвычайно отставших от цивилизованного развития. Так вырождаются племена где-нибудь на островах Гвинеи – потому что их отставание от общей цивилизации очень велико. Вот и сельский житель России, который есть отдельная часть нашего народа, сейчас в состоянии падения, пике. Это очень опасно.

Как со всем этим связан ваш фильм?

Впрямую. Все мы пытаемся искать каких-то опор. Ищем их и в европейской истории. Но нацизм родился и получил грандиозное развитие именно в рамках европейской цивилизации. Это значит, что европейская цивилизация никаких гарантий нам дать не может. И если мы пытаемся примерить к себе критерии европейской жизни, то надо помнить, что европейцы, несмотря на традиции, на многочисленные культурные и исторические прививки, не смогли уберечься от нацизма. Я имею в виду нацизм даже не в политическом контексте Меня интересует нравственное падение огромного числа людей. Дело ведь не в Гитлере – больном человеке, несчастном глобально, от рождения до смерти. Дело в том, что нацизмом оказались заражены миллионы злых, жестоких людей.

Это уже касается и России…

Мне кажется, и по характеру своего поведения, и в социальном и в ментальном смысле мы очень предрасположены к нацизму. Я постоянно бываю на юге России и мне иногда страшно становится – так все похоже. Моральное и социальное унижение людей, падение культуры. И какое малое значение имеет в жизни российских людей даже такая категория, как государство! Еще меньшее значение имеет культура. Не могу забыть, как множество раз я был свидетелем крайне злобной реакции людей на симфоническую музыку, на звучащих по радио Шостаковича, Прокофьева, Чайковского. Это одно из самых печальных впечатлений от моей родины – нежелание понимать, думать. Постоянное стремление перевалить часть своих гражданских обязанностей на чьи-то плечи. Вообще, русские люди, казалось бы, по природе большие государственники – они все время об этом говорят. Но никогда об этом не думают. Странно. И очень тревожно.

Вы неоднократно признавались в том, что кино для вас не является важнейшим из искусств. Скажите, что для вас кино как для художника?

Как ни странно, это мой интерес к жизни. Чем и диктуется странная для многих контрастность в выборе тем. Во Франции мне говорили, что никак не могут вычислить автора, угадать, что он будет делать в следующий раз. Некоторых это почему-то раздражает. На что я могу искренне ответить: в этом выражается мой интерес к жизни. Мне не хватает ни финансовых, ни технологических средств для того, чтобы этот мой интерес к жизни превращать в какое-то особенное искусство. Поэтому ни одну картину мне не удалось снять до конца по режиссерскому сценарию. Но я этим живу. Как ни странно, с помощью этой деятельности я с миром общаюсь. Мне потому и трудно это все даже для себя сформулировать – страшновато. Нельзя так обращаться с собственной жизнью. А теперь я понимаю, что себе врать невозможно. И конечно, для меня кино – попытка жизнь свою сложить, ее организовать.
Эстетически кинематограф не представляет для меня сколько-нибудь единой системы – как, например, литература. Слишком очевидна примитивность его природы.Он вторичен по сути своей. У музыки он берет гармонию, у живописи – колорит, у фотографии – композицию, у литературы – сюжет и характер организации мысли. Он все время что-то откуда-то берет. И иначе существовать не может. Эта его неприкрытая, агрессивная нагота приводит меня в состояние растерянности.
Есть еще одна проблема, я ее остро чувствую и как зритель, и как автор. Кино – явление волевое. Зритель садится в зал – и начинается насилие. Композиция моя, музыка моя, актеры мои, сюжет мой, темпоритм мой, обращение со временем мое. Я все время пытаюсь добиться, чтоб меня было как можно меньше. Разными средствами. Или введением в картину реальных человеческих характеров вместо характеров драматургических. Или с помощью придания откровенно художественных черт тому, что для многих людей связано с документальным исследованием. Не знаю, насколько все это получается, но я пытаюсь. Понимаю, что это долгий путь и так просто его не пройти. Нужно какое-то принципиальное открытие. В кино должен придти человек, который это открытие сделает – попробует избавить кино от того, чем оно гордится.
Литература велика тем, что оставляет человека в рамках, в догмах культуры (что очень благородно), но дает ему все степени свободы. И при этом многого от человека требует. Читать – огромный труд. Это тяжело и физиологически, и интеллектуально, и нравственно. Смотреть – легче. Поэтому людей читающих год от года все меньше. И меня постоянно мучит сознание того, что своими фильмами я отрываю людей от этого занятия – из слов добывать образы, смысл, мысль. Как будто участвую в разрушении обожествляемого мною гармоничного мира. Кино воспитывает глобальную лень. Души, совести, мозга. Воспитывает некие барские черты – потому что человек, привыкнув к изображению, начинает требовать смены картинок. А это уже хирургическая операция. И она означает, что у человека уже что-то усечено.Знаете, у Тарковского об одном из героев сказано: у него нет органа, которым чувствуют. Занимаясь визуальными реализациями, кино этот орган удаляет. Вырезает. Иногда – вырывает. И чем моложе человек, чем раньше он поступил на этот стол, тем больше вероятности, что кто-то из кинорежиссеров этот орган у него вырежет.
Речь даже не об ампутации.Ампутация – видна. А это операция незаметная. И только потом обнаруживается, что человек уже неспособен чувствовать. Очень серьезная вещь, серьезнее любой экологической проблемы. Все ошибки нашего общества так начинаются: нет этого органа!

И потому вы хотите приблизить "Молох" к литературе?

Да, видеоверсия "Молоха" будет ближе к литературной форме. Больше пространства, добавятся новые эпизоды с Евой Браун, с Магдой Геббельс, с Гитлером. Будет немного другая атмосфера в изображении, появятся новые музыкальные компоненты. Короче говоря, это будет попытка изменить эстетическую физиономию картины применительно к другому формату изображения. И это еще одна художественная ступень. Картина для большого экрана и для малого – разные вещи. И в киноверсии есть вещи, которых я прежде не делал. Чего-то не умел, до чего-то не мог еще дойти. Я на каждой картине учусь, и это процесс, который не останавливается.
Главная проблема для меня сейчас в факторе времени. Время – единственная материя, с которой режиссеры, слава Богу, никогда не смогут справиться. Одни понимают, что ее нужно хотя бы уважать. Другие пытаются бороться, встать над временем, но это та реальность, которую не перешагнешь. И если однажды это удастся, то ничего хорошего не выйдет. Потому что ведь должно же быть что-то, что ограничит произвол режиссера. Хотя я уже не знаю, можно ли остановить вал этой агрессии кино и телевидения.

Что можно ему противопоставить?

Нам всем надо условиться об едином понимании основных терминов. Искусство – это что? Оно открывает нам нечто новое? Или просто повторяет одно и то же, ибо в этом есть нравственная, гигиеническая потребность? Я как раз считаю, что – второе. Искусство должно постоянно повторять одно и то же. Как бы назойливо это ни выглядело. Вот я собираю съемочную группу и говорю: представьте себе, что мы все в белых халатах, мы – персонал больницы. Согласно клятве Гиппократа, наша задача – вылечить. Судить не вы будете. Вы не делайте смертельных инъекций, не подсовывайте плохие лекарства, выполняйте свою работу честно. А судить будут общество и Бог. Не вылечим эту болезнь – она перекинется дальше. Не поймем, чем можно ее блокировать, – дальше расползется.
"Молох" – абсолютно медицинская работа. Может, она не столь благородна и возвышенна, может, не настолько изысканна, но это работа. Меня ужас охватывает, когда я вижу русский нацизм. Я чувствую невообразимый кошмар того, что из него может проистекать. Как же мне не попытаться хоть как-то повлиять на ход событий!
Однажды я совершил серьезную ошибку. Нравственную. О чем всегда жалел. По возрасту и гражданскому самочувствию я мог стать на сторону людей борющихся – но этого не сделал. Я был студентом, вокруг сажали за диссидентскую деятельность, а я ни одного такого поступка не совершил. Потому что считал: у меня нет воли и запаса жизненных сил, нет достаточной сообразительности и ума. Надо получить образование, сформировать себя – а уж потом… Это была серьезная ошибка. Может, и всего моего поколения, но моя – точно. Мне за нее стыдно. Я жил в Горьком, мог собрать деньги и поехать в Москву, чтоб хотя бы пожать руку этим людям, выразить им солидарность, – но не сделал этого. Помню: поступал на исторический факультет университета и сдавал экзамен, напротив сидели два молодых преподавателя. У них был маленький приемник. Я отвечал на вопрос, а они мало меня слушали, а слушали свое радио, и лица у них были отстраненные. Я получил пятерку и вышел радостный, спрашиваю – что они там слушали? Да ведь войска в Чехословакию ввели! – ответили мне. И я ничего особенного не почувствовал. Было тревожно, но – не более. Не могу этого себе простить.
Я очень не люблю современную государственную структуру в России. Я ее не люблю за бездарность государственной организации. За неталантливость государственной жизни – от верха до низа. Я вижу бездарно организованное местное самоуправление. Абсолютно непрофессиональное занятие домом своим. Я хорошо помню, как занималось этими проблемами наше прошлое государство – кургузо, часто глупо. Но они там четко понимали: эта задача у государства есть! Сейчас этого понимания нет вовсе. И мы все ближе к пропасти.