К 58-летию Гаспара Ноэ вспомнили, как из насилия, экспериментов с восприятием и правды жизни складывается его скандальная поэтика.
Кинематограф как перцептивный опыт – отправная точка режиссуры Ноэ. Экран в его фильмах – полупроницаемая мембрана, пропускающая мощные импульсы: яркий стробоскопический свет (от «Необратимости» до «Вечного света», где последние минуты превращаются в визуальный террор), дистанционное наблюдение за кошмаром, а также тело как точка схода всей драматургии. Фильмы Ноэ, начиная прямиком с «Одного против всех», конкретны, предметны и нарочито физиологичны.
Фильмы «нового французского экстрима», к чьей волне примкнул и ранний Ноэ, поставили тело в центр, заговорив на языке физиологии так гаптическое и корпоральное восприятие кино стало во главу угла. Чувственность переходит из фильма в фильм: в «Необратимости» тело подвергают насилию и избиению – бурление страстей артикулируется через хаос человеческих движений и поступков. В «Любви» тело становится предметом сексуального вожделения, а отрыв от него – спусковым крючком ужасных страданий и травмирующих воспоминаний. Во «Входе в пустоту» брат и сестра органически связаны друг с другом, а посмертное путешествие души все норовит примкнуть к объекту своей симбиотический зависимости. В «Экстазе» Ноэ показывает пластику тела через групповые танцы vogue, но выворачивает это грандиозное шоу в психоделический трип: теперь тело трепыхается в ужасе, демонстрируя свои негативные потенции.
Избитое, мучаемое, беременное, танцующее – предельные состояния тела, изучение которого Ноэ не мог развернуть без опоры на своих вдохновителей. На него повлиял и язык Пьера Паоло Пазолини – настоящего певца телесности, и европейские хорроры 70-80-х, включая стилизованные джалло Дарио Ардженто, триллеры Романа Поланского или сумасшедшие работы Андрея Жулавского («Экстаз» в своей физиологичности похож на те ужасы, которые переживала Изабель Аджани в «Одержимой»).
Новый язык чувственности ставил перед Ноэ и новые задачи – вывести киновосприятие на небывалый уровень, нащупать ту сторону и те грани, которые превратят двухмерную проекцию в источник психоделического, сверхреального видения. Восхитившись «Космической одиссей 2001» (самым главным фильмом в жизни Ноэ, любовь к которому режиссёр выражает из ленты в ленту: в «Необратимости» красуется постер со звёздным младенцем, а в «Любви» устами героя проговаривается влияние «Одиссеи»), Ноэ решил продолжить дело Стэнли Кубрика – создать аналог легендарного космического путешествия, расширив границы зрительского опыта.
Во «Входе в пустоту», самом формалистичном эксперименте Ноэ, нарративом фильма служит богатый и подвижный визуальный ряд – трёхчасовое странствие души по Токио, которое вдохновлено входом в звёздные врата Юпитера – самым визионерским эпизодом «Космической одиссеи». Изобилие красных цветов, множественные фильтры, исследование фундаментальных категорий: рождения, жизни и смерти – поэтика Ноэ находится в орбите кубриковского шедевра, который для впечатлительных киноманов (и режиссёров впоследствии) никогда не был просто фильмом.
Подобно Кубрику, стиль Ноэ глубоко антилитературоцентричнен, а метод автора спонтанен и стихиен. Его картины зримы, подчас непереводимы на язык текста и создаются в большинстве случаев не в результате тщательной продуманности, а при помощи гибкой интуиции режиссёра – он набирает неизвестных актёров, иной раз даже не актёров, а приглянувшихся ему парижан, пишет и снимает фильмы крайне быстро («Экстаз» был снят всего за 15 дней!), а фестивальные премьеры его работ заведомо превращаются в долгожданный перформанс.
Бенуа Деби и Гаспар Ноэ – в этом дерзком тандеме появился один из самых узнаваемых визуальных стилей европейского кинематографа. Оператор Деби придумывает головокружительные полёты камер, будь то адское путешествие в мрачный гей-клуб («Необратимость»), наблюдение за изометрией токийских отелей и квартир («Вход в пустоту»), откровенные секс-сцены длинными дублями («Любовь») или хореографически выверенные танцевальные номера («Экстаз») – экран у Ноэ пульсирует, вспыхивает, дрожит с невероятной интенсивностью, всегда – в сопровождении камеры-наблюдателя, которая позволяет зрителю видеть историю на безопасном расстоянии, но эта дистанция отнюдь не ослабляет насыщенности рецепторных переживаний.
Кинематограф Ноэ – эксперимент над доступным инвентарем движущихся картинок, если точнее – его применением к нашему восприятию. В «Любви», «Необратимости», «Экстазе» и любом другом фильме режиссёра важно не «что», а «как» – это объясняет, почему Ноэ всегда рассказывает довольно простые истории, но прошедшие через режиссёрскую вивисекцию: рассказ о мести движется в обратном порядке, типичная история любви и расставания обрамлена нелинейным повествованием и потоком сознания, а семейная драма брата и сестры пропущена через метафизику буддизма.
При всей прямолинейности воздействия: яркий свет, высокочастотные звуки, насилие, движущаяся камера – Ноэ также рассказывает о простых чувствах и переживаниях. Физиология его кинематографа в самой драматургии картин, которые состоят из неизбежных (почти, с некоторой оговоркой) эпизодов жизни: от рождения до смерти – двух точек, всегда пересекающихся внутри одного образа. Ноэ в точности выразил собственную поэтику, сказав (и вложив в уста персонажа «Любви» как своего альтер эго), что в сильной истории всегда есть кровь, сперма и слёзы.
«В жизни так бывает» – иллюстрация почти любой работы провокатора, получающей неслыханно большой интерес среди современной молодёжи, заядлых синефилов и просто любителей визуального экстрима.