В присутствии любви и смерти: Обзор фильма «Змей»

Плотное, темное изображение, плотный, вязкий, по-платоновски, текст, при кажущемся лаконизме выразительных средств и сдержанности – огромная внутренняя энергия. Традиция Германа (Мурадов – выпускник мастерской Алексея Германа и Светланы Кармалиты на Высших режиссерских курсах) усвоена крепко и узнается немедленно.

В безликом унылом городишке, затерянном на просторах России, худо-бедно тянут свою лямку муж с женой – в безденежье, тесноте, с сыном-паралитиком на руках. Где-то бурлит-кипит перестроечная столица, а здесь все – не только, как при советских, но и как испокон веку: сосед, вечно пьяный в хлам, матерится у подъезда, неряшливые тетки лузгают во дворе семечки, дерутся на улице сопливые пацаны. Супруги, на первый взгляд, давно друг другу опостылевшие, на самом деле, связаны между собой прочнейшими узами, и не только заботой о сыне-инвалиде, но и болезненной, глубоко спрятанной жалостью-любовью один к другому. Общаются они так, как могут общаться только очень близкие люди, понимая друг друга с полуслова, на каком-то птичьем, только им ведомом языке. Отказывают себе во всем, копя деньги на операцию сыну. Оба давно разучились улыбаться, беспрерывно собачатся, и тяжелый, раздраженный взгляд мужа светлеет лишь тогда, когда он держит в руках хрупкое и беззащитное, искалеченное тело сынишки.
Каждое утро муж надевает военную форму и едет на работу. Работает он поблизости, в "пенитенциарном заведении", и служба его состоит в уничтожении приговоренных к высшей мере, то есть в убийстве людей. Убийство превращено в ряд автоматических действий, в некий ритуал. Ритуал этот страшен своей обыденностью и внеэмоциональностью: человек надевает форму, берет портфель, входит в тюрьму, сдает какому-то служивому часы на хранение, расписывается в стареньком главбухе в получении пистолета, вполоборота слушает бубнеж дамы-прокурора, монотонно зачитывающей приговор, нажимает на курок, расписывается в выполнении работы. Дальше все в обратном порядке: получает назад часы, сдает пистолет, ставит еще раз свою подпись в главбухе. Единственная человеческая деталь во всем этом отработанном действе, свершаемом в полутьме, "среди серых камней" безликих коридоров и пустых стен, – стакан водки в конце (вроде молока за вредность).
Это палач.
Не разглядеть лица несчастного человеческого существа, которое волокут по коридору молодые солдаты, а после свершения приговора запихивают в грузовик босыми пятками вперед. Только пятки, большие и отчетливые, и видим. Мы не знаем его биографии, "состава" его преступления, так же, как он вряд ли знает, что его смерть имеет облик немолодого усталого человека, проходящего мимо него, чьи ровные шаги гулом раздаются в темном коридоре. Неважно, что там бормочет смертник в своем длинном-длинном закадровом монологе, да и что может бормотать человек в последние минуты своей жизни – какую-то, казалось бы, бессвязную ерунду, которая, на самом деле, и является смыслом существования, главным, последним, что связывает его с жизнью: детскими воспоминаниями, камушками, тычинками…
Это жертва.
Так ли проходит обряд умерщвления приговоренного к "вышке", как это показано в фильме? На этот вопрос вряд ли смогут ответить даже авторы фильма, хотя его изучением они, по-видимому, занимались долго и всерьез. Ведь, как известно, в нашей стране легче узнать тайну кодов атомного реактора, чем таинство отправления человека на тот свет. И гордиться своей профессией палач у нас вряд ли стал бы, хотя, казалось бы, деньги зарабатывает честным, притом весьма тяжелым трудом. В слишком остром противоречии это занятие находится с христианской философией, с русским православием, пусть десятилетиями и вытравляемым, но все же крепко в нас засевшем, неизбывным, с вечной российской жалостью, всепрощением и состраданием к заблудшим душам.
Вот офицер выходит из адских глубин неживого расстрельного подземелья на слепящий дневной свет, в тюремный двор, а навстречу – плотными рядами шеренги заключенных, одна за одной. Палач останавливается: пытается ли он угадать в этой жуткой серой массе свою будущую жертву, или для него все они на одно лицо?
Плюнуть бы на это дело, притормозить бы, "да тормозилки пообтесались", как говорит жена героя… Поэтому так ожесточен палач, поэтому огрызается на каждое слово, женой произнесенное, срывает на ней злобу и усталость – жена-то вряд ли знает "специфику" работы благоверного. Да и догадка давит: уж не кара ли Божья – болезнь сына?
"Змей", чьим коварным, скользким именем назван фильм, тянет все свои смыслы за собой. От самого простого: бумажного змея, запуск которого, то есть восторг движения, взмывания в небеса, полета является одной из немногочисленных радостей в неподвижной жизни больного мальчика, – до библейского змея-искусителя, испытывающего человеческий дух "на прочность".
Картина, единственный показ видеоверсии которой состоялся недавно на Высших курсах (сейчас она переводится на пленку), безусловно, отмечена печатью таланта ее авторов. Сдержанная манера, минимализм и в то же время богатство выразительных средств, отличная работа со светом и звуком, на хорошем европейском уровне, умение создать атмосферу, не говоря уже о странном, цепляющем тексте и удивительно точных актерских работах Виктора Соловьева и Надежды Озеровой, – все это несомненные достоинства "Змея".
И – что, может быть, еще дороже – стремление молодых авторов не заниматься самовыражением, с одной стороны, не смаковать мерзости жизни – с другой (попытка некоторых критиков причислить фильм не то к "чернухе", не то к "некрореализму" представляется мне весьма поверхностным его прочтением), а рассказать нам что-то очень важное и свое – о любви, смерти, страданиях, вере. О самом главном. С болью и надеждой.
По сути – это фильм о любви, которой страждут все. Усталый палач, недоласканная жена, мальчик-калека, которого дразнят сверстники, дворовый алкаш, смертник, который кричит: "Ма-а-ма-ма-а-мочка!"…
Между прочим, следующей картиной Алексея Мурадова станет комедия.