Валентин Ежов творит во имя жизни и любви

Замечательному сценаристу Валентину Ежову ("Баллада о солдате", "Крылья", "Белое солнце пустыни", "Красные колокола") исполнилось недавно восемьдесят лет. Корреспондент "СКН" встретился с Валентином Ивановичем, чтобы поговорить о его жизни и творчестве, и получил от общения с патриархом отечественной кинодраматургии заряд бодрости и оптимизма. Ведь Ежов, хотя человек и известный, но, как сам утверждает, несерьезный…
-- Мы договорились о встрече на поздний вечер. Вы, стало быть, "сова", человек ночной… Какие обстоятельства способствовали этой привычке?
-- В молодости, еще до войны, служил радистом в морской авиации, а там суточная вахта. После войны жил в домике в Черкизово, где ютилось еще пять человек. Приходилось писать сценарии на кухне по ночам, когда никто не мешает. Отдельную квартиру удалось получить – и наконец-то стать самим собой! – только в 1961 году. Представляете, с восемнадцати до сорока лет работать по ночам! Раньше сидеть до шести-семи часов утра было в порядке вещей. Сейчас труднее, но часов до четырех-пяти могу продержаться. А еще выработалась привычка гулять по ночам. Соседи в Черкизово удивлялись: "Везде люди как люди – а этот зимой по трамвайным рельсам ходит. Непутевый человек!" Дело в том, что полвека назад Черкизово было не таким, как сейчас: повсюду стояли деревенские домики, зимой все пути заметало, и только трамвайные рельсы расчищались.
-- Вы закончили ВГИК в 1951 году. Расскажите о учебе, об учителях.
-- Поступление во ВГИК было странным. После войны я истосковался по образованию и решил подать заявления сразу в три института. Увлекался поэзией, есть у меня около тридцати стихо-творений, некоторые даже до сих пор нравятся, – и подал в Литинститут на факультет поэзии. Но Михаил Светлов отговорил меня туда поступать, сказал: "Стихи пишешь хорошие, но тебе нужно заняться более серьезным делом". Поступил на литературный факультет МОПИ, Московского областного педагогического института. Одним из мотивов, кроме литературных пристрастий, была моя любовь к волейболу, в армии я много занимался спортом, а в этом институте на факультете физического воспитания преподавали знаменитые волейболисты. Однажды около ВДНХ, в те времена она называлась ВСХВ, встречаю приятеля, и он говорит мне: "Слушай, а почему тебе не поступить во ВГИК? Тут как раз недалеко". Я так и сделал. А обучение в МОПИ было очень интересным: на литфаке преподавали такие мастера, как Фохт и Эйхенгольц, великие литературоведы, чьи лекции были, так сказать, "золотыми слитками мудрости". Учился я очень жадно. Но с третьего курса пришлось уйти из МОПИ и остаться во ВГИКе. Пришел во ВГИК, мало что понимая в кинематографической специфике. Мальчики-студенты бравировали своими знаниями, говорили на "блатном" кинематографическом языке. Я более или менее знал, что такое "затемнение", но кто мне мог объяснить, что такое "спиральное затемнение"? Секретами профессионального мастерства со мной делились преподаватели – завкафедрой кинодраматургии знаменитый Туркин, мой мастер – Иосиф Маневич, крупный сценарист, редактор и критик. Со мной учились Чухрай, Бондарчук, Басов, Сегель и многие другие, пришедшие не в гражданской одежде, а в шинелях, так что ВГИК походил скорее на военное училище. Атмосфера института была совершенно не такая, как сейчас… По коридорам ходили Эйзенштейн, Cавченко, Пудовкин. Когда Довженко попросил руководство ВГИКа дать ему курс, в плане преподавания опрокинулось буквально все. Мы сдавали ему работы для обсуждения, и никто не понимал, почему он не разбирает каждую конкретную работу, а говорит о каких-то одному ему ведомых вещах, рассказывает какие-то, казалось бы, не относящиеся к делу истории. И только у немногих хватало ума на то, чтобы понять ассоциативное, образное мышление мастера. Если они доходили до этого, то понимали, какое, извините, дерьмо они написали. Это был абсолютно другой, ни на что не похожий, художественный метод. С нами Довженко занимался только два года, потом перешел на режиссерский факультет, и больше мы с ним не встречались.
-- Вас так же, как и Довженко, можно назвать представителем поэтического кинематографа. Насколько "художественный метод Довженко" повлиял на Вас?
-- Довженко ставил перед собой и своими учениками самые высокие задачи. Он писал и снимал на вечные темы жизни и смерти, любви и ненависти, и делал это так, что подражать ему было бессмысленно, иначе получилась бы пародия. Но общение с таким великим человеком дало очень много – он заставлял окружающих мыслить красивыми, сильными, "одним движением руки" очерченными образами.
-- Обычно сценаристы бывают не всегда довольны режиссерским решением их детища. Как складывались у Вас отношения с режиссерами, как решались разногласия?
-- Да все было – и разногласия, и ругань… Объясню, почему я работаю в одной связке с режиссерами. Однажды ко мне подошел Григорий Бакланов и сказал: "Что, хитрец, один писать не можешь?" Я ему ответил: "Это сложная проблема. Допустим, мне заказывают сценарий. Режиссера я не знаю, что уже плохо. На студиях всегда околачивается много свободных режиссеров, готовых пуститься во все тяжкие, лишь бы получить работу. Полгода мой сценарий переписывают, и фильм в результате получается средненький. Лучше уж с самого начала работать вместе. Или, например, в создании сценария картины "Тридцать три" поначалу принимало участие 5 человек: Юрий Казаков, Виктор Конецкий, Василий Аксенов, Георгий Данелия и я. Но Казаков захотел переделать сценарий в повесть, Аксенов не мог участвовать по семейным обстоятельствам, и т.д. и т.п. В результате сценарий довели до конца трое – Конецкий, Данелия и я. Творческие люди, сценаристы и режиссеры, должны уметь договариваться между собой и думать прежде всего о кино. Я, например, мог бы написать сценарий и для Пырьева, и для Ромма, потому что знаю тип их мышления. Пырьев любил подпустить этакой фольклорной "клюковки", все его фильмы исключительно эмоциональны. Ромм ценил острую, подчас парадоксальную мысль, в его творчестве всегда превалировала художественная логика. А я должен как бы запланировать образы для каждого конкретного режиссера.
-- Вы предполагали, что "Баллада о солдате" будет пользоваться таким оглушительным успехом?
-- Еще Довженко говорил: "Есть два рода людей, пишущих для кино. Если человек думает, что его фильм будет иметь оглушительный успех, он купит на гонорар машину и будет жить припеваючи, то он ничего не добьется. Если человек думает, что у него есть история, которую он не может не рассказать, потому что она для него кровно дорога и он хочет поделиться ею с людьми, то этого человека ждет заслуженное признание". Для нас история Алеши Скворцова и была той самой историей, которую мы не могли не рассказать. Мы писали про своего друга, плакали и смеялись вместе с ним. Смеялись, потому что понимали: если герой погибает, должно быть много смеха. Совпало и у нас, и в мире настроение людей, многие из которых потеряли во время войны своих детей, своих сыновей… Алов и Наумов подошли к нам после просмотра и сказали: "Ребята, вы хороший фильм сняли". На просмотре в военной академии заместитель Епишева, начальника ГлавПУРа, заявил: "Баллада о солдате" – это нож в спину Советской Армии! Как это так, солдат бежит от танка и плачет! Трусливый солдат!" И вдруг раздается голос: "А побежишь тут – он ведь танк!" Выходит маршал, уже не помню, как его звали, и на весь зал говорит: "Я устал смотреть фильмы, где танки от солдат убегают – липа все это! Человек преодолел страх и подбил танк – вот в чем правда!"
-- "Крылья" Ларисы Шепитько имели очень трудную прокатную судьбу…
-- Мало того, "Крылья" и снимались на свой страх и риск. Ромм, посмотрев фильм, признался мне: "Я никогда не видел более поэтичной и возвышенной сцены о любви". Он имел в виду сцену, когда возлюбленного главной героини фашисты подбивают в воздухе и она, кружа около него, стремится спасти его от падения… Нашли летчиков высочайшего класса: "Нас уволят из авиации, но мы это сделаем", – сказали они.
Баскаков, первый заместитель председателя Госкино по творческим вопросам, сказал по поводу "Крыльев": "Я принимаю картину, это действительно большая картина. Но мое мнение не распро-страняется за пределы здания Госкино"… Когда фильм вышел в прокат, редакции газет стали атаковать письма разгневанных летчиц: у нас во время войны был сплоченный коллектив, а вы рассказываете об одинокой женщине… Кстати, в Польше фильм так и назывался – "Одинокая".
-- Как же вы позволяли себе такие вещи – писать и говорить то, что хочется, когда было нельзя?
-- Ну, так когда нельзя, то к этому и стремишься. Знаете, как в несвободе творческая мысль бьется! Когда Андрон Кончаловский сделал "Асю-хромоножку" и ее запретили, то более счастливого человека я не видел!
-- Вы по-прежнему преподаете во ВГИКе. Как, с Вашей точки зрения, обстоят там дела сейчас?
-- Радует уже то, что конкурс большой, есть талантливая молодежь. Например, Светочка Севастьянова, которая написала отличный сценарий о том, как среди всей этой заполошной молодежной тусовки возникает трогательная история любви.
-- Насколько тяжел для вас груз известности, славы?
-- Меня всегда спасала самоирония, в хорошем смысле несерьезное отношение к себе. История сама рассудит, кто из нас талантливый или неталантливый, великий или невеликий. Я люблю жизнь, по-прежнему заглядываюсь на красивых женщин. Это мне и помогает.