И всё же Лёха: рецензия на фильм «Большая поэзия»

Виктор (Александр Кузнецов) и Лёха (Алексей Филимонов) вместе воевали на Донбассе, а теперь работают в маленьком люберецком ЧОПе и в свободное время посещают занятия местного поэтического кружка. Они совсем не похожи, и их дружба для многих загадка: Виктор — молчаливый, закрытый, «с грустными глазами»; Лёха — балагур и клоун, просаживающий все деньги на петушиных боях и мечтающий стать рэпером (а стихи у него и правда выходят гораздо лучше викторовских). Но известность как-то не приходит, жизнь стоит на месте, а долги неумолимо растут — вскоре ЧОПовцам ничего не останется, как переходить к радикальным мерам заработка.

Таким методом станет ограбление банка — преступление само по себе очень поэтичное и, вполне в духе названия фильма, рифмой закольцованное с открывающей сценой: в ней герои посреди бытовой инкассаторской миссии сталкиваются с вооружёнными грабителями. Но не стоит ждать от «Большой поэзии» задорного heist-movie — это скорее отечественная версия залеровского «Закатать в асфальт» (менее разве что ироничная), криминальный слоубёрнер, где рефлексии уделено гораздо больше времени, чем действию. Но если Залер исследовал вымирающую маскулинность в форме киноромана (даром что сам он писатель именно большой прозы), Лунгин-младший помещает своих героев в корявенький стишок.

Причём его корявость, что называется, «не баг, а фича». Ведь именно такие стихи и пишут главные герои «Большой поэзии»: умные слова вроде «ямба» и «амфибрахия» для них звучат как заклинание на древнеегипетском, а Face и Баста гораздо ближе и понятнее Лермонтова (по крайней мере Лёхе, с Виктором сложнее). Они интуитивно, руководствуясь лишь силой непознанной «русской души», пытаются осмыслить в буксующих строфах окружающую жизнь, вскрыть поствоенную рану и примириться с враждебной действительностью — а если не примириться, то хотя бы убежать от неё, обратив все проблемы в звонкую метафору. У Лунгина и его героев очень схожий инструментарий: он тоже пишет картину жизни широкими, как бы совершенно не эстетичными мазками, дёрганой камерой и кривыми мизансценами рисует быт вытянутых вверх спальных районов. Пространства, где современные технологии соседствуют с петушиными боями и бандитскими разборками, «как в 90-х». Места, где чувства есть даже у суровых ЧОПовцев.

По этой причине к «Большой поэзии» очень сложно подступиться с критикой — содержание и форма тут настолько коррелируют, что все претензии легко отмести банальным творческим замыслом. И вытащенные откуда-то из другой декады образы коммерсантов-бандюганов, и нескладность сюжета при желании легко объяснить (или, может, оправдать) поэтическим языком Лёхи и Виктора, которые ни с драматургическими законами, ни с современной жизнью не знакомы — единственный контакт героев с глянцевым «модерном» заканчивается мгновенным отторжением и самой страшной, наверное, сценой фильма. Причём Лунгин даже, кажется, иронизирует сам над собой: в какой-то момент герою Кузнецова заявляют, что его стихи лучше были бы «без рифмы». Так и «Большая поэзия», может, была бы куда внятнее, не пытайся она в свою простецкую фабулу втиснуть эту самую поэтику, не вплетай она в серые сцены внезапные яркие образы (рисунок-нимб над сидящим Кузнецовым), не пускай она в сюжет плохо играющего паренька, нужного лишь для того, чтобы выразить жизненную позицию Виктора и проследить за его эмоциональным разладом.

Последнее может быть ещё и своеобразным реверансом (или опять же рифмой) скорсезевскому «Таксисту». Герой Кузнецова, Виктор, по сути, российский Трэвис Бикль, ветеран не нужной никому войны, безуспешно ищущий умиротворения в непонятной ему мирной жизни. Сам Лунгин здесь — как и украинская «Атлантида», взявшая в этом году приз венецианских «Горизонтов» и белорусского «Лiстапада», — осмысляет опыт донбасской войны, темы у нас в кино не то чтобы популярной. В обоих фильмах люди живут на руинах — кто эмоциональных, кто вполне буквальных — прошлой жизни и в обоих, что особенно интересно, есть жёсткие сцены членовредительства. Только если в «Атлантиде» аутоагрессия ведёт к новому познанию, то в «Большой поэзии» это начало конца («дальше ни хера не будет», — заявляет сначала грустно, а потом уже вполне бойко Кузнецов) — финального четверостишья, подтверждающего слова одного из второстепенных героев: от поэзии людей и правда умерло гораздо больше, чем от любой мировой войны.